Я здесь всего полдня, но чувствую себя так, словно знала вдов и Ребекку Дью всю мою жизнь. Они уже попросили меня называть их тетями, а я их называть меня Аней. Ребекку Дью я назвала «мисс Дью», но лишь один раз.

— Какая мисс? — переспросила она.

— Дью, — ответила я смиренно. — Разве это не ваша фамилия?

— Ну да, моя, да только меня не называют «мисс Дью» так давно, что когда я это услышала, вроде как даже испугалась. Лучше бы и вам, мисс Ширли, больше этого не делать. Я к этому непривычная.

— Хорошо, я запомню, Ребекка… Дью, — сказала я, изо всех сил стараясь опустить это «Дью», но безуспешно.

Миссис Брэддок была совершенно права, говоря, что тетушка Четти чувствительна. Я убедилась в этом за ужином. Тетушка Кейт сказала что-то о «шестидесятишестилетии Четти». Случайно взглянув в этот момент на тетушку Четти, я увидела, что она… нет, не разразилась слезами. Это явно слишком сильное выражение для описания ее поведения. Она просто переполнилась ими. Слезы подступили к ее большим карим глазам и перелились через край, без усилий и без звука.

— Ну, что еще случилось, Четти? — спросила тетушка Кейт довольно сурово.

— Это… это был мой… только шестьдесят пятый день рождения, — пробормотала тетушка Четти.

— Прошу прощения, Шарлотта, — извинилась тетушка Кейт. И снова засияло солнце.

Кот — красивый, крупный «мальтиец», с золотыми глазами, в элегантной дымчато-серой пушистой шубке и безупречно белом белье. Тетушки называют его Василек, так как это его имя, а Ребекка называет его «Этот Кот», так как у нее вызывает негодование как он сам, так и то, что ей приходится каждое утро и каждый вечер давать ему кусочек печенки, счищать старой зубной щеткой его шерсть с кресла в гостиной, куда он любит забираться, и разыскивать его, когда он не возвращается домой поздно вечером.

— Ребекка Дью всегда терпеть не могла кошек, — сообщила мне тетушка Четти, — а Василек ей особенно ненавистен. Его два года назад принес сюда в зубах пес старой миссис Кембл — она тогда держала пса. Он, вероятно, счел, что нести его к миссис Кембл бесполезно. Такой несчастный маленький котенок! Весь мокрый, замерзший, а бедные косточки почти торчали из шкурки. Даже каменное сердце не смогло бы отказать ему в приюте. Мы с Кейт решили взять его к себе, но Ребекка Дью так никогда и не простила нам этого. Мы в тот раз не были дипломатичны. Нам следовало отказаться взять его, и тогда… Не знаю, заметили ли вы, — тетушка Четти осторожно оглянулась на дверь, ведущую из столовой в кухню, — как мы справляемся с Ребеккой Дью.

О да, я заметила, и смотреть на это было одно удовольствие. Саммерсайд и Ребекка Дью могут думать, что она «заправляет всем», но вдовам лучше известно, как обстоит дело.

— Мы не хотели брать к себе этого банковского служащего. Молодой мужчина причинял бы столько беспокойства, и мы так расстраивались бы, если б оказалось, что он не ходит в церковь регулярно. Но мы сделали вид, будто собираемся сдать ему комнату, и тогда Ребекка Дью сказала, что и слышать об этом не желает. Я так рада, душенька, что вы будете жить у нас. Я уверена, нам будет очень приятно для вас готовить. Надеюсь, все мы вам понравимся. Ребекка Дью обладает многими прекрасными качествами. Правда, когда она поселилась у нас пятнадцать лет назад, то вовсе не была такой чистюлей, как теперь. Однажды Кейт пришлось написать ее имя — «Ребекка Дью» — прямо на зеркале в гостиной, чтобы показать, какое оно пыльное. Но делать это второй раз уже не потребовалось. Ребекка Дью способна понять намек. Надеюсь, вам будет удобно в вашей комнатке, душенька. Ночью можете держать окно открытым. Кейт не одобряет ночных проветриваний, но у жильцов должны быть свои привилегии. Мы с ней спим в одной комнате и договорились, что одну ночь окно закрыто — ради нее, а другую открыто — ради меня. Такие мелкие проблемы всегда можно разрешить к взаимному удовлетворению, ведь правда? Было бы желание, а возможность найдется. И не пугайтесь, если услышите, как Ребекка рыщет ночью по дому. Ей вечно мерещатся какие-нибудь звуки, и она встает, чтобы расследовать, что это могло бы быть. Я думаю, она именно поэтому не захотела, чтобы мы взяли к себе банковского служащего. Она боялась, что может натолкнуться на него ночью, когда будет лишь в ночной рубашке. Надеюсь, вы ничего не имеете против того, что Кейт мало говорит. Такая уж она неразговорчивая. А ведь ей есть что рассказать — и немало. В молодости она объездила с мужем весь свет. Хотела бы я, чтобы у меня были такие темы для разговоров, как у нее, но я никогда никуда не уезжала с нашего острова. Я часто удивляюсь, почему так устроено — я люблю поговорить, но говорить мне не о чем, а у Кейт есть что сказать, но она терпеть не может беседовать. Но, я полагаю, Провидению виднее.

Хотя тетушка Четти говорунья хоть куда, она не выложила все это без единой паузы. В подходящие моменты я вставляла собственные замечания, но они были малозначительны.

У тетушек есть корова, которая пасется у мистера Джеймса Гамильтона, чьи луга лежат к северу от дороги, и Ребекка Дью ходит туда доить эту корову. Так что сливок у нас сколько угодно, и по утрам и вечерам Ребекка Дью передает стакан парного молока через дверь в стене, увитой диким виноградом, Женщине миссис Кембл. Оно предназначается для маленькой Элизабет, которая должна пить его по рекомендации доктора. Кто такая Женщина и кто такая маленькая Элизабет, мне еще только предстоит выяснить. Миссис Кембл — обитательница и владелица расположенной рядом с нами мрачной крепости, которая носит название «Ельник».

Не думаю, что мне удастся заснуть в эту ночь. Я никогда не сплю, когда впервые окажусь на незнакомой кровати, а эта — самая необычная, какую мне только доводилось видеть… Но я не огорчаюсь — я всегда любила такие ночи. Буду лежать без сна и обдумывать все-все в этой жизни — прошлое, настоящее и будущее. Особенно будущее.

Я знаю, Гилберт, что это немилосердно длинное письмо. Впредь я не буду обрекать тебя на чтение таких писем. Но мне так хотелось рассказать обо всем сразу, чтобы ты мог представить себе мое новое окружение. А теперь — кончаю, так как в вышине над гаванью луна «скрывается медленно в царстве теней». Я еще должна написать письмо Марилле. В Зеленые Мезонины оно придет послезавтра, и Дэви принесет его с почты, и они с Дорой будут толкаться возле Мариллы, когда она распечатает конверт, а миссис Линд вся обратится в слух… Написала все это и затосковала по дому. Доброй ночи, любимейший, желает тебе та, что есть и вечно будет

твоя нежно любящая

Анна Ширли.

Отрывки из разных писем

от той же к тому же

26 сентября

Знаешь, куда я хожу читать твои письма? За дорогу, в рощу. Там есть неглубокая лощинка, где на зарослях папоротников играют веселые солнечные пятна. Вдоль лощинки вьется ручей, а возле него лежит искривленный обомшелый ствол упавшего дерева, на котором я обычно сижу. и стоят вряд молоденькие сестры-березки. И теперь, когда мне приснится особенный сон — золотисто-зеленый, с малиновыми прожилками — сон из снов, я буду тешить мою фантазию верой в то, что он пришел из моей потайной березовой лощинки и явился плодом таинственного союза самой стройной, самой воздушной из сестер с тихонько напевающим ручьем. Я люблю сидеть там и слушать безмолвие рощи. Ты когда-нибудь замечал, Гилберт, каким разным бывает безмолвие? Безмолвие лесов, побережья, лугов, ночи, летнего дня… И все они не похожи друг на друга, оттого что разнятся пронизывающие их, едва слышные звуки. Я уверена, что будь я даже совершенно слепой и бесчувственной к жаре и холоду, и то легко могла бы определить, где нахожусь, только вслушиваясь в окружающее меня безмолвие.

Занятия в школе идут уже две недели, и я неплохо организовала всю учебную работу. Но миссис Брэддок была права: Прингли — моя главная проблема. И пока я еще точно не знаю, как мне удастся разрешить ее, — даже несмотря и на три счастливых клеверовых листка. Как говорит миссис Брэддок, речи их сладки как мед, но сами они скользкие как змеи.