Почему тогда они не убили меня сразу, как поняли, что я еще жив?

Почему не убили? Почему я лежу в своей койке, а не на дне, в рундуке Морского Хозяина?

Один из негров, здоровый и косматый, в нем Джаг легко опознал Дужо Камбалу, вдруг двинулся вперед с крупной саблей наголо, но его остановил другой негр. Между ними вспыхнула перепалка на их языке. Дужо прорычал что-то в ответ и попытался двинуться вперед, но другой не позволил ему двинуться с места. Джагу не нужно было приглядываться, чтобы опознать в нем лысого негра Вабу, его офицера. Они так и стояли. Дужо с мечом наголо и явным намерением прикончить Джага, а Ваба — уперев ему руку в грудь, тоже с оголенным мечом, не намеренный допускать этого.

Два крупных и дьявольски сильных ниггера не поделили судьбу своего белого капитана. Любо посмотреть.

Марна что-то сказала. Джаг услышал в ее словах имя Дужо. И тот, спустя несколько мгновений, опустил мощную саблю и отошел назад. При этом злобно прорычал что-то на своем. Он небрежно протолкнулся через ряды негров. Уже за их спинами — Джаг не мог этого видеть, но понял по смыслу — с силой бросил меч на пол, так что железо задребезжало по дереву, и напоследок прорычал очень озлобленно какое-то ругательство. Явно в адрес Марны и Джага.

Да, конечно, я все понял, а теперь проваливай. Одним вооруженным ниггером меньше. Правда, Джаг все еще не представлял, как одолеть остальных.

Но Ваба тоже опустил меч и повернулся к Джагу.

— Марна говорить правда. Ты бредить, капитан Джаг.

Джаг взглянул на Марну, и та, насколько могла с зажатым горлом, попыталась кивнуть.

— Поверь ему, капитан. Он говорит правду. И не только он. Все это видели.

Ну уж нет, обмануть меня снова тебе не удастся, подумал он. Но ежели ты настаиваешь, то твои слова легко проверить. Джаг без труда мог припомнить некоторые подробности той черной ночи.

Козел. Он был ключевой фигурой там. Он, должно быть, ушел с корабля. Вонь, которую распространяло его поганое очко, уже выветрилась с палубы, кровь, которой покрывали себя негритянки, желавшие отдаться ему, тоже могла быть смыта. Но было кое-что такое, по чему можно было судить совершенно точно. Кое-что такое, что не то что вчерашние рабы — даже бывалые морские волки не смогли бы исправить в открытом море.

Джаг убрал руку с шеи Марны, и та тяжело вздохнула, всасывая так недостававший ей воздух. Но он не собирался ее отпускать. Вместо этого он схватил ее за волосы, собранные в тугую прическу, покрепче запустил в них пальцы, встал сам, подтягивая ее за собой, и поволок к двери, прикрываясь живым щитом от негров, которые готовы были поднять свои мечи.

— Я знаю, что ты лжешь, проститутка, — проговорил он ей на ухо. — И сейчас я развею твой дьявольский обман. Ты думаешь, я не помню, что случилось? Но я помню. Я помню, как Козел стоял на этой палубе. Я помню, как он рвал и метал, желая добраться до меня. И больше всего я помню, как он воткнул свою железку мне в ребра. А перед этим Козел соизволил снести к чертям целую грот-мачту…

Джаг, вместе с Марной, которую крепко держал за волосы, вывалился из каюты. К закату яркое солнце Моря Цепей угасало, и не так слепило глаза.

Медленно оглядывая палубу, Джаг изучал представшую перед ним картину. Главным образом его заинтересовали трое негров, которые споро ползли вверх по вантам, чтобы помочь своим напарникам поправить завернувшийся от неудачного галса брамсель. Он располагался на грот-мачте. Она стояла между фором и бизанью, как раз там, где ей и положено стоять.

Левая рука, державшая до этого негритянку за волосы, сама собой расслабила хватку.

Вот это я загулял, мрачно подумал Джаг.

***

Джаг сидел за своим столом, а в голове его тяжело ворочались мрачные мысли.

Это как же так выходит? Был бес, был дьявольский ритуал. А теперь — этого всего нет!

С другой стороны, подумал он, да чему тут вообще удивляться? Не будь я Джаг Марно, то можно было бы думать разное. Но я, черт подери, он самый и есть. Сколько себя помню — ни одна попойка никогда до добра не доводила. Я же пью всегда как не в себя. Ну никак остановиться не могу, бутылку не брошу, пока сама из руки не выпадет. Да и тогда, покуда ноги держат, буду всех заставлять меня поить. А потом…

Джаг поежился от мурашек, пробежавших по спине.

Кровь и огонь. Кровь и огонь…

Да уж, бедокурный я, таким мамка родила. Ох и намучилась она со мной, на небесах ее наверно к святым забрали. Хотя нет, богохулила мадам Барба Марно похуже иных злодеев. Матом когда ругалась — семь колен выдавала, да и удар у нее был — как кобыла грузовая копытом лягает.

Воспоминания о детстве, таком далеком и совсем вроде забытом, нахлынули точно кипящая морская волна, и тупая улыбка появилась на лице Джага.

Эх, не хватает мне мамкиных подзатыльников. Только их ведь из детства и помню. Потому и люблю.

А, била она знатно. Книжку мне купила на базаре, и заставляла читать.

— Мамка! Я на пруд!

— Стоять! А ну живо пшел буквы учить, охал! А не то кочергой пригрею!

Да-а, только она и могла меня заставить учиться. Буквы-то я все ж выучил, да и другие науки потом…

— Чурбак ты у меня растешь, Джагжик, — говорила она холодными осенними вечерами, когда они грелись у камина. Джаг, совсем еще мальчишка, сидел у нее на коленках, а она разглаживала белобрысый ежик у него на голове.

— Ну мамка! — обижался Джаг.

— А чего? Так и есть, чурбак дубовый. В голове-то у тебя ветер воет. Соображаешь ведь, да ума нету. Весь в папашку своего.

Ну… да, — вспоминал Джаг. Папашка у меня тоже тот еще разбойник. Талант его был не от бога и не от черта, а, должно быть, от какого-то лихого чудного духа. В тюрьме он сидел шесть раз, да так ничему от этого и не научился. Всегда в голове у него был план. Но план не из тех, что продумываются месяцами и предполагают размеренное накопление. А план, сродни прыжку с обрыва. Бесшабашный и безумный, и оттого привлекательный для отчаявшихся. Один раз он сидел в тюрьме за то, что украл с подельниками с базара диковинок громадного риванского слона, о трех метрах высоты, с бивнями и хоботом, напоил его самогоном, накормил волшебными грибами (которых и сам любил отведать) и отправил крушить хмельные поля у крупной пивоварни. Пока все мужики-пивовары пытались в зарослях поймать угоревшего зверя, который портил им всходы, отец с компанией подельников выкатил из погребов пивоварни шестьдесят бочонков сусла и готового пива, погрузил в телеги да был таков. Только вот после крепкой попойки, которую они с приятелями организовали в честь удачного дела, он напрочь забыл, куда спрятал награбленное.

Странный у него был ум, думал Джаг, мысленно отдавая отцу честь. Самого-то слона можно было продать за цену в десять раз больше чем за целый трюм дурацкого пива.

Талантливый, но странный.

Другой раз сел за браконьерство. В деревне, где их семья тогда жила, был пруд, принадлежавший какому-то дворянину, и рыбу там ловить настрого запрещалось. Не будь собой, Отец плюнул бы на это, да занялся чем-нибудь законным. Но он был тем, кем он был. Если идея застревала у него в голове — то это насовсем. Не мог он смотреть на то, как резвятся в воде косяки непуганой рыбы.

План был настолько чудным и безумным, что судья решил даже скостить ему срок за изобретательность, если тот поделится с Короной схемами устройства своих приспособлений. А делиться там было, чем. С командой подельников папашка прорыл из леса подземный лаз, который выходил под воду, а также смастерил из бочек приспособления для хождения по дну озерному. Поначалу было сложно заставить мужиков лезть под воду в бочке, но отец обучил их есть волшебные грибы, и тогда дело пошло гораздо быстрее. Так он с мужиками все лето ставил под водой сети и вытаскивал ежедневно солидный улов. Сбывать рыбу ездили далеко, чтобы не вызвать подозрений, и вышло скопить кое-какие деньги. На них, когда отца посадили, Джаг с матерью переехали в столичные предместья. Отца отпустили еще до весны, — тогда как раз на трон сел новый король, а в честь этого объявили амнистию.