Спустя время, находило на него, Виктор как бы оправдывался, перед кем-то, перед собой ли:

– Понимаешь, я ведь не жадный. Просто люди у нас совершенно разучились работать. Не хотят. Зато денег все хотят. Всем заплати. А никто не задумывается, как они, эти деньги мне даются! Я прежде, чем всё это иметь, три года кверху ж… на базаре простоял!.. А им всё и сразу!.. Посмотри на китайцев, пашут день и ночь за копейки, и не жалуются! Недаром на городском совете предпринимателей серьезно ставили вопрос, почему бы работодателям не использовать по найму китайцев. Смотри, их сколько нынче понаехало!..

В такие моменты Булатов был похож на токующего глухаря. Для тех, кто не знает, у этой птицы есть в ушах такие косточки, и когда глухарь начинает токовать, – косточки эти перекрывают ушную раковину, и он слышит только свое пение…

День был жаркий. Июльский. Василий предложил зайти в городской парк напротив Успенки, выпить по кружечки пива. Виктор отказался, – Дела у меня… А знаете, пошли со мной. Мне к батюшке нужно…

Бизнес у Булатова продвигался неплохо, даже появились излишки. Он начал всерьёз задумываться, что бы ещё такое предпринять, желательно для души. А поскольку, в пору своей совсем зелёной юности он месяц проработал корреспондентом в районной газете «Путь к коммунизму», – мысль о собственном издании прочно захватила его.

Он и сейчас чего-то пописывал, впрочем, пописывал в стол – точнее на «винчестер» своего «компа» – где его пока неизвестные опусы дожидались своего часа. Хотя никто не знал, что это за час и когда он наступит, – дело не в этом. Главное, чтобы сам человек верил в это и надеялся.

К отцу Григорию Виктор зашел, чтобы получить благословение на открытие новой газеты. Его газеты.

По дороге мы подшучивали над Виктором: «Владелец заводов, газет, пароходов…» Хотя вполне по-дружески подшучивали, убеждённые, что движет Витькой благое намерение. И, не вспоминая как бы, куда благими намерениями дорога устлана…

Как бы там ни было, но убеждать Виктор умел. И одобрение святого отца было получено, без особого труда. Тем более что целая полоса в газете отдавалась под православный раздел. Как-то сам по себе разговор с батюшкой перетёк в мирное житейское русло, и поэтому для большей теплоты беседы мы вчетвером попивали чай, и отец Григорий угощал мёдом:

– Медок-то с нашей пасеки, – смаковал он, смачно цепляя ложкой мёд, – у нас в храме своя пасека есть. Каждое лето пчёлок в поля вывозим…

– Добрый медок, – соглашались мы.

– Майский, – со знанием дела пояснял отец Григорий, – видишь какой… – он не мог найти подходящего определения, – душистый!.. А прозрачный какой, аки Слово Божие…

– А кто его слышал, это Слово? – Встрял Василий со своим извечным желанием «оживить» разговор.

Но батюшка был непоколебим и настроен весьма благостно:

– Слышали люди. Да забыли… А чтобы вновь услышать, уверовать надо. Вера она всегда необходима человеку. А сегодня, может, нужнее, чем когда-либо. Сегодня люди видят вокруг себя много несправедливости, озлобляются, опять же. А света впереди не видят. И Слово Божьего не слышат потому…

При этих словах Виктор как-то заерзал, едва не опрокинул кружку с чаем;

мы поняли, что Булатову что-то очень хочется сказать батюшке, но что именно мы понять пока не могли.

– Ждут его, Слово, как милостыню свыше ждут. – Меж тем дале проповедовал отец Григорий. – А ждать-то и не надо – иди навстречу, и все тебе откроется…

– …Батюшка… Недавно я видел в магазине женщину… – «Вот оно», – точно пробило нас с Василием одновременно, но мы терпеливо выслушали эту историю во второй раз. – …Когда я уже расплатился и выходил, она подошла к кассе, протянула горсть мелочи… Не знаю, что меня стукнуло в тот момент, я вытащил деньги… бумажку и протянул кассирше: «Возьмите. За женщину». Увидев недоумение, пояснил: «У меня есть и не убудет… Возьмите»… Батюшка! Видели бы вы её глаза…

После этого Витькиного откровения разговор с батюшкой как-то быстро пошел на убыль. Мне даже показалось, что отец Григорий потерял к Виктору, к его газете всякий интерес…

Мы молча пили пиво в парке напротив Успенки. Даже Виктор не оправдывался, а может, просто не успел ещё придумать это оправдание. Для нас, для себя ли…

Давно заметил, что, попав в такую ситуацию, человек чувствует некий дисбаланс. А потому у него неизменно возникает желание объяснить себе случившиеся, как некое стечение обстоятельств. Убедив себя в этом, он восстанавливает покачнувшееся было равновесие. Вот и ладно, вот и хорошо, говорит себе, вот и забыть всё можно…

А мне отчего-то вспомнилось, молча вспомнилось, как недавно на родине Василия Макаровича, в Шукшинских Сростках от одной сотрудницы музея услышал я одно воспоминание о военных годах. Воспоминание мальчика из семьи высланных Поволжских немцев. Вернее, это тогда, в войну, ему было лет двенадцать всего, сейчас же – это старый умудренный опытом человек, но случай тот запомнил он на всю свою жизнь. Запомнил до мельчайших подробностей.

Вот коротко его рассказ: «Жили мы тогда у одной бабушки. Она пустила нашу многодетную семью на постой с одним условием, что мы будем отапливать избу. Поэтому мне приходилось почти каждый вечер ездить на санках за дровами через Катунь. А днём я брал сумку и шёл к Чуйскому тракту просить милостыню ради Христа. Когда бабушка совсем слегла, и к ней переселились родственники, чтобы ухаживать за ней, в постое она нам отказала.

Но опять нашёлся добрый человек – бригадир Ермолай Григорьевич Емельянов. Или попросту дядя Ермолай – герой одноимённого рассказа Шукшина. Он разрешил нам жить в бригадной избушке, где хранилась конская сбруя и хомуты.

Особо запомнился один случай. Однажды два дня мы вообще не ели ничего, просто ничего не было. И тогда мать, решила продать самое дорогое, что у нас было – костюм, фуражку и туфли отца. Предложила бригадиру. Тот сначала отказался, а потом вернулся, забрал свёрток и привёз нам картошку и муку… И потом долго ещё возил продукты, как бы рассчитываясь за костюм.

Прошло время, и из трудармии вернулся отец. Его «актировали». То есть, списали по состоянию здоровья. Пришел – кожа да кости. Соседи, узнав про его возвращение, несли, кто что мог.

Приехал и дядя Ермолай, привёз творог, сметану ещё что-то из продуктов, подбодрил отца, чтобы не переживал: кости есть – мясо нарастёт. А, уходя, отдал матери свёрток. Сказал: «Потом посмотришь». Когда мать развернула, в свертке оказался отцов костюм, туфли и фуражка, завёрнутые в ту же самую тряпку…»

Отпевая, батюшка сильно кашлял, глухо, откуда-то точно из глубины грудины, оттого сбивался в самых неожиданных местах молитвы, краснел, морщился, будто досадовал на себя, но всё же мужественно пересиливал в себе простуду и продолжал исполнять свой долг: «Картина земной жизни человека, предстоящего… к-ха, к-ха… перед лицом смерти, поистине… к-ха, к-ха… выглядит мрачной и… к-ха, к-ха… почти безысходной…».

Отпевали Максима – двадцатилетнего парня, с рождения больного детским церебральным параличом. Собственно и этим, своим совсем не долгосрочным пребыванием на земле, он обязан был своим деду и бабке, которые все двадцать лет кормили его, буквально с ложечки, купали, каждый раз точно новорожденного, и даже пытались научить читать и считать. А он сидел в своём инвалидном кресле, не говорил, г-гыкал, так реагируя на те, или иные их слова и поступки, иногда радостно широко улыбался, иногда хмурился сердито, и временами отчаянно жестикулировал руками, точно пытаясь что-то им объяснить.

Буквально несколько месяцев тому назад, после перенесенного воспаления лёгких, Максим слёг, и всё это время в кресло его почти не усаживали, он лежал, практически ничего не кушая. Если и удавалось бабушке каким-то немыслимым образом что-то скормить ему, буквально через пять минут парня рвало, и всё съеденное выходило наружу. Видимо, все мышцы парня настолько ослабли за время болезни, что желудок просто отказывался работать, Максим похудел почти вдвое, лицо его страшно осунулось, точно всё целиком ввалилось вовнутрь, только нос и надбровные дуги выпирали далеко вперёд и как-то нелепо торчали тремя колышками небритые усы и тонкая, очень похожая на чеховскую, интеллигентская бородка.