Недавно вот сказали, в Казани «Боинг» наш упал, вернее ихний американский «Боинг», на котором негры в Африке лет пятнадцать отлетали, а теперь он нашей российской авиакомпании передан, потому как неграм уже страшно на нём летать, а нашим можно – мы привычные, лишь бы взлетал, авось сядем. При посадке и упал, 50 человек – как корова языком, экипаж и все пассажиры. Что-то в последнее время они часто падать стали…
Хотел я про это у летчика Нестерова спросить, почему, мол? По «ящику»-то всякое наговорят. Но Нестеров эту тему даже разговаривать отказался. Так сказал, – Не люблю я досужих разговоров. Вот когда ящики найдут с бортовыми самописцами, расшифруют записи, когда факты будут, тогда и без домыслов все понятно станет… А так, болтовня одна!
Сказал, как отрезал. Он, Нестеров, может. И право имеет, потому как, хоть и не тот Нестеров, что мертвую петлю изобрёл, но летчик, военный, полковник запаса, боевые награды за Афган имеет.
Как-то помню, к нему журналистка из газеты пришла, интервью брать, а Нестеров в весёлом расположении духа был – вообще он по жизни приколист, да и журналистка та, ко всему, молоденькая, симпатяшка такая – вот он сходу и пошутил с серьёзным лицом, как умеет, – Нестеров? Мертвая петля?.. Не-е, это не я, это дед мой. – Заметив, что девчушка уже купилась и приготовилась вопросы разные задавать, добавил, улыбнувшись. – Шучу, конечно, тот легендарный Нестеровым, который первым «мертвую петлю» сделал, со мной просто однофамилец. Так уж получилось… – И руки развел, извиняясь как бы.
Вообще он хоть и нарочито разговорчив временами бывает, когда в настроении, даже ироничен, но много из него о том же Афгане не вытянешь. Другое дело о службе в Союзе, об училище…
Как и многие мальчишки пятидесятых-шестидесятых, он с самого детства мечтал летчиком стать. Ещё когда в школе учился. Как он сам обмолвился однажды, в их классе из тринадцати парней, по крайней мере, двенадцать точно в летчики хотели пойти.
В соседнем с нами городе тогда, в аккурат, летное училище только открылось, и парни буквально бредили, летчик – это было круто!
А в 10-м классе, когда приписную проходили, им сказали: «Ребята, мы понимаем, что все вы хотите в летчики пойти, но реально на что-то претендовать из вас могут только пятеро».
В итоге – комиссию двое прошли: Нестеров и ещё один парень из их класса. Тот второй в авиационное техучилище поступил, а Нестеров, как и мечтал, поехал поступать в лётное.
Вот и сейчас, мы с Цыганом как-то издалека развели его на рассказ.
Рассказывает Нестеров, неторопливо потягивая пиво, словно специально затягивая историю, чувствует наш интерес, вот и смакует слова, да нет, точно специально, – В училище мы жили за забором, в казармах рядом с учебными корпусами.
Дисциплина была строгая, армия есть армия. За территорию отпускали нечасто, в основном по выходным в увольнение…
– Как на зоне… – Встревает, было, Цыган.
– На зоне… – Нестеров презрительно кривит улыбку. – Сравнил задницу с пальцем.
Какое-то время он молчит – молчит и Коля, понимая, что сейчас лучше не вмешиваться – потом точно нехотя продолжает, – А с апреля мы обычно выезжали на лётную практику. После первого курса, помню, в Алейске были. Там рядом ракетные шахты располагались, глубокие такие, для запуска межконтинентальных… Сверху когда на них смотришь, они на запятые похожи. Нам строго-настрого запрещали над ними летать, тогда это всё это было ССС – совсем совершенно секретно…
И опять Нестеров пиво потягивает, молчит нарочито сосредоточенно, то ли интерес подогреть старается, то ли сам он сейчас где-то в своих воспоминаниях. Вполне может быть, что именно в этот момент он как раз мысленно шахту стороной облетает.
Помолчав так, приступает к новой главе повествования, – На третьем курсе летали мы на боевых самолетах, уже в Славгороде. На штурмовиках ИЛ-28. Ну а к четвертому – разделение началось: кто-то на ИЛах специализировался, кто-то на ЯК-28…
После училища по распределению попал Нестеров в гарнизон Иркутской области, там отлетал чуть больше десяти лет. Потом снова учеба на курсах командиров, после курсов вернулся к себе в часть…
И снова Нестеров привычно и надолго замолкает, я уже как-то привык к его этой манере общения, жду, знаю, сейчас промолчится и приступит к очередной главе, – Где-то в середине 80-х в войсках началась ротация лётного состава. Те летчики, которые прослужили более десяти лет на Востоке, могли написать рапорт о переводе в европейскую часть страны…
Тогда-то и попал Нестеров под Оршу, в гарнизон Балбасово, – С этого аэродрома в Балбасово, где мы базировались, еще немцы в Великую Отечественную на Москву летали. Там, недалеко от аэродрома, до сих пор остались здоровенные воронки от наших, русских, бомб. Это наши аэродром бомбили, когда войска третьего Белорусского в сорок четвёртом Оршу освобождали. Со временем в этих воронках образовались небольшие озера, и мы с парнями после полётов часто ходили туда купаться. Осколков от этих бомб там кругом, что камешков на берегу, много мы их находили. У меня раньше они где-то дома валялись, но потом сын куда-то порастерял…
Нестеров рассказывает, а Цыган точно закемарил, поутих, но вижу – слушает, хоть и виду не подаёт. Сиделый-то он, Коля – сиделый, но про войну, как и я, – только понаслышке…
Впрочем, насчёт войны у меня опыт даже поболе Колиного будет. По окончанию политехнического института, ещё молодым специалистом, пришел я работать на химический комбинат. По результатам защиты дипломного проекта, государственная экзаменационная комиссия рекомендовала меня на работу в научно-исследовательскую лабораторию производства, где готовили комплектующие для межконтинентальных баллистических ракет. Думал, буду заниматься наукой в этом направлении, но на практике всё иначе получилось. Поскольку лаборатория была заводская, занимались мы в основном сбором статистических данных для нашего профильного НИИ, о науке никто и не вспоминал. Да и работники института относились к своим коллегам-производственникам не иначе, как к дополнительному штату лаборантов, приезжали, давали нам ЦУ, БЦУ и ЕБЦУ, так у нас шутливо называли «ценные указания», «более ценные указания» и «ещё более ценные указания».
К тому же, в то время на комбинате запускалось совершенно новое производство, и меня, вместе с другими молодыми инженерами, командировали туда в качестве слесарей для монтажа технологического оборудования. Сроки запуска поджимали, поэтому вокруг царила суета и неразбериха, нас перебрасывали с одного участка на другой, не везде был полный комплект документации, все дорабатывалось буквально на ходу. В «голове» технологической цепочки оборудование уже обкатывали, а «хвост» еще и не начинали монтировать. Мы, вновь испеченные инженеры-слесаря, под руководством более опытного наставника, которого звали Ефтифей Калинович, пытались сопрячь какой-то насос импортного производства с нашим российским электродвигателем. Чтобы соединить их, необходимо было снять подшипник с вала насоса. Действовали по-русски, с помощью лома, кувалды и упоминаний чьей-то опять же российской матери. Не получалось. Подшипник крепко сидел на своём месте.
– Ну, хватит. – Наконец махнул рукой Калиныч. – Пойдем документацию поглядим.
– Чего ты там поймешь-то? – Возразил ему третий наш напарник Толя, такой же «зеленый» молодой инженер, как и я. – Она же по-импортному, поди, написана?
– Ну и что. – Резонно ответил Калиныч. – Ты же инженер, там – цифры, схемы…
Он, и вправду разобрался в документации на удивление быстро, – Ну вот, – объяснил нам он, – тут специальный гидросъемник нужен с усилием не менее трех тонн. Короче, пошли курить на проходную…
Старших надо слушать, так нас воспитывали, и мы с Толиком поплелись за Калинычем. От здания отошли метров, наверное, тридцать, когда за спиной жахнуло. Раз, второй, третий… Обернувшись, я увидел облако пыли вверху, почти над собой, а впереди уже на приличном расстоянии мелькали спины Толика и Калиныча.
