Тимур в задумчивости прошелся вдоль пару валунов, с южной стороны густо покрытых зеленоватым бархатистым мхом. Потом сделал несколько шагов в сторону невысокого кустистого дерева, ветви которого были буквально увешены небольшими орехоподобными плодами. Под ноги ему попалось несколько таких плодов, кожура которых поразительно напоминала скорлупу грецкого ореха своей резкой морщинистостью и округлой формой. Непроизвольно задержав взгляд на одном из них, парень несильно пнул его кончиком сапога и тут же остановился. Его внезапно осенило и причиной этого озарения, по всей видимости, и был тот самый напоминающий орех плод.

Ему вспомнил свою последнюю поездку в детский лагерь и закадычного дружка, Мишку Сипягина по прозвищу Дылда, который своими выходками держал в напряжении весь лагерь и в тонусе всех вожатых. Особо запомнилась ему одна его шутка, сделавшая Мишку героем всех мальчишек, да и девчонок тоже. Ее секретом, кстати, он долго не хотел делиться с Тимуром, который дико обижался на него из-за этого.

Тот вечер, когда Мишка впервые показал фокус, впечатался в его детскую память, положив начало длинной череде мальчишеских травм. «Тогда был какой-то концерт, — вспоминал Тимур. — Посвященный то ли морякам, то ли кураторам из МЧС… Словом, до темноты играла музыка и с невысокой деревянной сцены показывали что-то из детской самодеятельности. На первом ряду сидел директор и пара приглашенных теток из районной администрации, который время от времени с кислым видом начинали хлопать в ладоши, — Тимур тогда находился за импровизированными кулисами — высокими накрытыми пыльной тканью квадратными стойками, из-за которых и выходили дети с номерами. — После очередного номера, когда полный высокий пацан на аккордеоне исполнил что-то тягучее и раздольное, на сцену неожиданно выскочила долговязая фигура, в которой он к своему удивлению сразу же узнал своего дружка. Тот стоял к нему в полоборота и с таинственным видом смотрел на приглашенных в первом ряду. Те вновь вяло похлопали, приветствуя нового, как они думали, участника концерта, и вновь начали о чем-то «трещать» между собой, — всех деталей парень конечно сейчас и не помнил, но некоторые вещи запомнились ему особенно четко. — Мишка после недолгого молчания вдруг сильно, по-звериному, взвыл и, надув щеки… Тут Тимур, об этом он никому не рассказывал, чуть не наделал штаны от страха… Изо рта мальчишки, стоявшего на сцене, вдруг вылетел здоровенный примерно полутораметровый огненный факел, ярко осветивший его выпученные глаза, надутые щеки и вставшие дыбом волосы… Что тут началось! Крики! Вопли! Опешившие дебелые тетки хорошо за сорок стали визжать прямо не вставая со своих кресел! Директор лагеря все порывался куда-то бежать, переваливаясь через поваленные кресла! Девчонки с середины зала кричали, что горят! Словом, выступление Мишки произвело эффект разорвавшейся бомбы!».

Даже сейчас, когда прошло столько лет, а сам Тимур оказался в совершенно ином мире, его при этих воспоминаниях охватывало такое теплое и восторженное чувство. «Следующую неделю друг его ходил в героях, буквально купаясь в заслуженной славе, и совершенно игнорируя настойчивые просьбы Тимура раскрыть секрет… Естественно, ни в какие факирские штучки с горючей жидкостью во рту и ее выдуванием Тимур не верил. Ведь на сцене ничего такого он не увидел, ни спичек и зажигалки, ни какой-то бутыли…».

Узнать секрет этого фокуса ему удалось лишь в последний день перед отъездом по домам. Мишка тогда вытащил из кармана самый обыкновенный грецкий орех и на глазах Тимура ножом аккуратно расщепил его скорлупу на две одинаковые части. Когда же они съели съедобную часть ореха, он медленно, высунув от напряжения кончик языка, смотал обе половинки скорлупы изолентой и на противоположны сторонах высверлил ножом по небольшому отверстию. После этого, с усмешкой подмигнув Тимуру, мальчишка выхватил о костра крошечный уголек и просунул его внутрь скорлупы. А потом взял все это устройство в рот и, надув щеки, выдул из губ, как тогда, факел пламени.

— Все! — вдруг парень остановился, словно наткнулся на стену. — Кажется, пазл окончательно сложился! — он задумчиво посмотрел на внутреннюю площадь крепости, где по-тихонько бурлила обычная хозяйственная жизнь. — Еще ведь не проведен обряд принятие в клан новых членов и поэтому его можно и нужно использовать…, — улыбка (и по-всей видимости, коварная улыбка) вновь показалась на его губах. — Главное успеть подготовиться.

Едва он произнес эти слова, как сорвался с места и понесся вниз, к крепости.

Высокий молодой мужчина на черном красавце аргамаке в нетерпении гарцевал в том месте, где старинный купеческий тракт пересекала неухоженная грунтовая дорога. Лоснящийся от пота жеребец грациозно перебирал изящные ноги, вгрызаясь копытами в припорошивший дорогу снег.

— Достойнейший, — почтительно произнес стоявший рядом с ним коренастый всадник в красно-черных пластинчатых доспехах, которые металлическими пластинами опускались до самых пят. — Мы слишком сильно оторвались от обоза.

Тот, кого назвали Достойнейшим, бросил недовольный взгляд на едва видневшуюся головы обоза, который медленно вползал в лес. Урякхай, сотник красного тумена бессмертных Великого Шамора и единственный сын Сульдэ, десницы султана, резко дернул поводья, от чего аргамак буквально взвился в воздух.

— Отродья Нимбуса! Они что не могут двигаться быстрее?! — злом сверкнули его глаза. — Гони их быстрее! Если надо, то пройдись девятихвостой камчой (плеткой с девятью хвостами, в кончики которых были вшиты металлические грузы) по их жирным спинам! — однако старший телохранитель, приставленный его отцом, не отводил глаза. — Ну?! — раздраженно буркнул Урякхай. — Ты еще здесь?

— Повозки старые, Достойнейший, и едва едут, — телохранитель, опытный воин, сопровождавший самого Сульдэ еще в годы первых походов Великого Шамора, говорил не торопясь, что мужчину злило еще сильнее. — Они слишком перегружены…

Последнее было сказано несколько более эмоционально, что стало для взрывного как порох Урякхая последней каплей. Его жеребец, получив в бока болезненный укол от шпор всадника вновь взвился и умчался в сторону приближавшегося обоза.

Втягивающиеся в лес первые повозки, действительно, еле плелись. Переделанные из крестьянских телег, латанные — перелатанные, нагруженной горами какого-то немудреного скарба — мешками, рулонами ткани, сундуками, они чуть ли не до брюха погружались в едва подмороженную дорогу.

— Ах, вы, собаки! — Урякхай налетел своих же людей как коршун и сразу же начал без разбора стегать и не успевших спрятаться возниц и пытавшихся отбежать с его пути пеших воинов из ополчения. — Плететесь, как беременные корги (крупное копытное животное)! — он раз за разом с силой опускал плеть. — А ну прибавить ход! — от очередного особо «удачного» удара кожаной плетью какой-то бедолага сильно вскрикнул и, дернувшись, с хрустом угодил под колеса приближавшейся повозки. — Быстрее, быстрее! Грязные корги!

Прискакавший за господином старший телохранитель со своими двумя десятками лишь горько усмехнулся, глядя на все эти художества. Ему было совершенно понятно, что даже такими средствами перегруженный сверх меры обоз заставить двигаться быстрее не получиться.

— Эй, вы! — видимо до сотника это тоже дошло и он прекратил раздавать удары. — Выбрасывайте с повозок все барахло кроме продуктов для армии Великого Шамора! К Нимбусу это все! — не видя реакции оторопевших воинов, которые совсем не спешили расставаться с награбленным в селениях имуществом, Урякхай спрыгнул с жеребца. — Скидывай! — он хватил с ближайшей повозки мешок с каким-то тряпьем и сбросил его на землю, в грязь. — Быстро!

Высокая фигура металась по обозу, стегая плетью толпящихся как бараны ополченцев и возниц и валила на землю все, что нельзя было употребить в пищу.