— Да ты хоть нищим будь, хоть кем, - ты один и только за себя отвечаешь. А у меня семья. Мне сына растить надо, а я инвалидом стал…

— Да была б моя воля, я бы тоже из дома не выходил, - за тобой-то там сколько народу ухаживают, как за барином. Вся квартира на цыпочках… тебе меня не понять, когда приходится работать среди нормальных с таким уродством как у меня. Вот где пытка.

— Скрипочку ему жалко, неженка… куда захотел, туда и пошел, еще на пианино брякать научишься… а я куда? У нас у подъезда даже эспандера нет… брат меня на руках таскает, тунеядца. Ноги не руки, понимаешь ты это?

— Хоть и мачеха, а ни отец, ни она тебя и пальцем ни разу не тронули… а меня родная мать лупит, говорит, что отец спился из-за меня…

— На кой все эти деньги? Подавиться бы ими, когда здоровья нет… тебе не понять, у тебя брать нечего, с тобой рядом по-настоящему близкие люди, а мои роем вьются… жалеют… а в глазах одно: помер бы скорее, а то все состояние на свои клиники просадит…

Мне снова становилась тошно. Не оттого, что все они говорили о таких вещах, а от того, для чего они говорили об этом.

— Я не совсем понимаю… — Гарольд, выслушав уже пятую волну нарастающих жалоб, не выдержал, — к чему все ведет?

— Это парадокс. Как только один из собеседников доказывает другому, что несчастнее его, то становится счастлив. А тот, кто, в конце концов, опускает руки и сдается, говоря: да, тебе хуже, чем мне, считается проигравшим. И оттого, что он чуть счастливее своего оппонента, он становится несчастен.

— И где же здесь смысл?

— Ты из другого мира, Гарольд. И даже если не брать мир сов, ты с другого полушария. А на нашей половине земли лежит страна мучеников.

— Я о вашей стране мало знаю.

— У нас в героях юродивый. Мученики в чести, чем больше страданий, тем больше уважения. Если у человека в жизни все хорошо, он частенько начинает испытывать чувство вины, страдать от незначительности, думать, что у него не хватает чего-то в жизни. У нас любят жаловаться, у нас язвы наружу. А если их нет, то можно надумать. Получаешь много, - прибедняйся. Любовь есть, - да ссоримся часто. Родители нормальные, - так понимания нет. Сплошь и рядом так, невозможно сказать кому-то слова, как тут же идет ответная реакция “а мне хуже”. Например, стоит тебе обмолвиться: у меня работа от дома полчаса на метро. А собеседник: это что, а вот мне приходится на электричке, да потом с пересадками, да из-за такой длинной дороги в пять утра встаю… а уж в мире сов таких… Тяжело, не спорю, люди действительно страдают, но возводят это в ранг высокого, мученического страдания. Говорят об этом, доказывают абсолют своего несчастия.

— И что, все такие?

— Нет, конечно. Это картина в целом, и адекватных людей достаточно. У вас же наоборот, и многим это здесь очень не нравится. У вас в цене успех. У вас как бы дела не шли, - в ответ всегда одно: все хорошо. У нас порой на похоронах специальные плакальщицы приходят, чтобы выть, у вас все сдержано. Мужчины не плачут, а дамы в темных вуальках, чтобы зареванных глаз не показать. Наш мученик, это ваш неудачник. Не уважают. У нас же, наоборот, успешных не очень любят. Вы стараетесь не показывать боль, проблему, личное горе. Улыбка всегда.

— Ну, это тоже картина в целом.

— Бесспорно.

— И часто ты здесь бываешь?

Гарольд задал мне неприятный вопрос, но солгать ему мне было более стыдно, чем сказать правду.

— Раньше часто. И мне даже собеседника не нужно было, я сама себе частенько доказывала, что несчастнее человека на свете нет. У меня ведь и родители мученики. Но потом до меня дошло, что же я делаю!? Пусть выигрывают… пусть все и всегда выигрывают у меня в эту дурацкую игру! Иногда, когда депрессия накатывает, меня заносит по старой памяти в этот трактир, но в последнее время все реже и реже. Можно поделиться, можно вместе решать беду, Я не говорю, что все в себе навсегда. Доказывать не надо.

— Господа, я вас предупреждал. — Хозяин появился около нас снова, и снова со стороны Гарольда. — Покиньте заведение.

— С удовольствием, — Гарольд так и поднялся на месте со слегка опущенной, можно сказать, понурой головой, — подышать воздухом хочется.

Я двинулась следом, и уже миновала рослого трактирщика, как тот подвинул меня в сторону со своего пути, и пробасил:

— Стой-ка парень, что-то мне в твоей персоне не нравится… новичок, что ли? Или не здешний?

— Новичок. У вас никогда не был, решил заглянуть на минутку.

— Да стой же ты, лицо покажь. Такие к нам сроду не хаживали.

Все они чуют, все они знают, я про себя ругалась, но что сказать и как отвести разоблачение, не знала. Но едва Гарольда остановили, взяв за плечо, я скинула свой капюшон.

— Оставь, хозяин, он со мной. Меня-то ты еще помнишь?

— Давно к нам хаживала, — закивал он, — рады видеть старого друга. Так это ты, оказывается, атмосферу нарушаешь, зачем? Ведь правила знаешь, - о чем говорить надо.

— Знаю. Да сегодня не тот день выдался, не клеилось у нас разговора… пойдем мы.

Но хозяин не отпустил.

— Познакомь с дружком.

— Да какого черта, — услышала я Гарольда, и он резким взмахом руки, скинул свою накидку. Швырнул ее трактирщику, развернулся весь и вежливо, с белозубой улыбкой, протянул ему для знакомства ладонь:

— Гарольд.

Черта он за сегодня помянул дважды, и это вписывалось в рамки, но улыбка, да такая откровенно яркая, была здесь как… обернись он чудищем морским, он не произвел бы такого эффекта. Испуганно пробежавшись взглядом, поняла, что до них еще вся правда не дошла, но Гарольд, бесшабашная голова, тут же все дополнил.

— Его величество Гарольд второй… к вашим услугам, — и слегка поклонился, подыгрывая титулу.

Стихло все. Все перестали разговаривать, даже те, кто, казалось, в пылу спора, не замечали ничего, что происходит вокруг.

Когда сам придумываешь историю, ход действий можно повернуть по любому направлению. А когда ее придумывает некто, а ты в ней всего лишь участник, приходится уповать на милость.

Хозяин долго впивался глазами в Гарольда, и я уж думала, что пора бежать, пока все в смятении, но, обогнув трактирщика, я безнадежно почувствовала, как его рука крепко зацепила меня за шиворот плаща.

— Это ты его привела.

В правило заведения входило предписание безоружности. Кто же идет жалиться на жизнь со шпагой на боку? Наоборот, чем больше ты беззащитен, тем лучше. Я вывернулась из плаща, оставив пустую накидку в зажатом кулаке, и встала рядом со своим королем. Никаких доспехов на мне не было, не было даже обычной рыцарской одежды, - я, как пришла из августовского города, так и была одета в сандалии и свой любимый джинсовый сарафан.

— Рыцарь, ты сама-то понимаешь, что натворила? Как на тебя теперь будут смотреть твои соратники?

Кто-то из посетителей тоже подал голос:

— Так он же не просто король… он пришел из мира зависимых.

— Это предательство.

— Предательство нашего мира, — подключился еще кто-то, — ты же знаешь, как и чем они живут, как ты могла привести его сюда?

— Потому что не все так просто, как вам кажется, — выговорила я, решив все же ответить. Именно ответить, а не оправдываться. — В наших мирах есть общее.

— Общее?!

Весь зал зашумел.

— Есть те, кто борются и вылезают из ямы, так же, как мы…

— Пожинают свои плоды!

— Кто вырыл им эту яму, ты забыла?!

— Чего вы так разошлись, — в свою очередь подключился и Гарольд, — тоже мне, тайный рыцарский орден… что я у вас украл?

— Ты ступил на нашу землю!

— И что?

— Ты чужак!

— Может, я посол.

— Мы пускаем к себе только равных.

— О, это уже гордыня…

Гарольд насмешничал. С каждым его словом я ужасалась, и ждала, что на нас кинутся и вышвырнут силой. Я бы и сама рада была уйти, стала пятиться и тянуть его за рукав, но тот только еще больше ухмылялся и от азартного спора стали блестеть глаза. Гарольд ввязывался. Лучше даже сказать, - нарывался.