— Чего стоишь?

Мы пошли гуськом друг за другом. Гарольд впереди, я последняя, а Перу между нами. Ни на страже, ни на мне, ни на самом Гарольде нисколько не изменилась одежда. Из-за этого состояния мне начинало казаться, что мы всего лишь выбрались за город погулять. На закат посмотреть, у воды посидеть, а теперь возвращаемся домой.

— Перу, — еле слышно шепнула я, а дома-то два… — заметив еще один, поправилась, — даже три…

— Это близкие, это не его, — он также негромко ответил.

— Рассказывать будете, куда путь держим? — донеслось от Гарольда.

— Там увидишь.

Мы шли в обход, тропинка явно была запутана специально, и если бы Гарольд не шел впереди, я уверена, мы с Перу непременно бы попадали в ловушки. Окна светились. У нас таких домов не делали, строение всем, начиная от плана постройки и заканчивая покрытием крыши, было непривычным глазу. Даже не столько глазу, сколько окружающей местности. Это был большой дом с большими окнами и двойными, открывающимися в разные стороны, дверьми. Много пластика и белого камня, гладкой облицовки, ставни открывались снизу вверх. Я разглядывала все в комплексе, вспоминая заодно фотографии из заграничных журналов, как мы подошли достаточно близко, чтобы услышать музыку. В доме играли на пианино или фортепиано, нечто лирическое и спокойное, как и подобает настроению вечера и тихого дома.

— Дальше один. Мы здесь подождем.

Гарольд окинул нас сомневающимся взглядом, но не сказал ни слова. Скрылся в дверях.

Страж кинулся подглядывать к окну. Мне пришлось поддержать Перу, чтобы он смог заглянуть.

— Хорошо иногда взглянуть в глаза самому себе, правда?

— Что там происходит?

Я тоже пыталась заглянуть в щель занавески. Страж, почти повиснув плечами на моих руках, пробормотал:

— Гарольд Галл такой человек, о котором никто посторонний не может сказать ничего, в чем не сомневался бы. В юности он был до приторности красив, избалован фортуной, беспечен и беспечален. Позднее, когда судьба стала выкидывать фортели, снимая с него стружку и кидая в полное забвение, он и внешне и характером… а, да что там, все и так знают его историю. Из далекого прошлого он умудрился оставить себе всего понемногу, - браваду, беспечность, искру в глазах, исчерпав вместе с этим все уроки судьбы по превращению Гарольда Галла в Гарольда Галла, - человека добившегося всего своими силами, замученного, одинокого, не унывающего ни при каких обстоятельствах.

— Господи, да теперь ты разговорился…

— Сахаринка, в его сердце есть музыка, которую мы слышим, а каким он увидит самого себя, это интересно.

— Давай уйдем.

— Я хотел сослужить тебе службу по дружбе. Тебе уже не важно, о чем пойдет разговор?

— Нет.

— Он перестал быть тебе интересен?

Я отошла от окна, поставив Перу на газон. Задумавшись, решила, что он прав.

— Да. То есть, нет, он мне по-прежнему интересен, но мне уже не важно, - какое значение он здесь занимает. Так, наверное, и нужно было с самого начала? У нас у каждого своя жизнь, и мы оба здесь наполовину реальны и наполовину вымышлены.

— А я? Насколько реален я, страж ворот?

— Пошли, подождем Гарольда на крыльце.

— Пошли, — Перу развел в стороны свои короткие руки, но когда мы уселись на ступени, от вопроса своего не отказался. — Так что ты думаешь?

— Ты тоже. Внутри настоящий, а снаружи - придуманный. Я и про Георга могу так сказать, помнишь того мальчишку-воина на балу?

— Конечно.

— А вот он наоборот. У него какая-то своя жизнь, а вот внешне он копия один мальчишка… но лет прошло много и я не сразу узнала его.

— А остальные?

— Про остальных не знаю, признаюсь честно. Перу, а что за дома рядом с этим?

— Семья…

Мы оба решили, что это здорово, что семья. Когда есть настолько близкие сердца, жизнь счастливее.

Путь к сердцу

Георг не только уже от каждого дня ждал подвоха, но и от каждого часа. Испытания не кончались, а приходили внезапно, и он настороженно жил, готовясь к ним и укрепляя свой дух, и вспоминая каждый раз перед сном то, что уже успел пройти. Черные колдуны и белые маги… а кто знает, со сколькими опасностями Георг еще не встречался?

Августовский поздний вечер был влажным и душным после дождя. Окно мальчишка держал открытым, но воздух, едва проникающий в комнату, не облегчал состояния. Мама на табурете возле кровати держала набор необходимых простых лекарств, и Георг, так и не уснув, решил раздавить одну вонючую таблетку под языком. Странная сегодня была боль, - не резкий приступ, а нечто несильное, но постоянное.

За все время своей болезни Георг рассортировал боль на несколько видов.

Первая, - острая. Такая, которая шьет сердце огромным шилом при каждом вдохе. Она будто протыкает через ребра до самого позвоночника, строго поперек тела, и не двинется ни шаг вправо или влево. Точно, как машинка, пронзает в одно и тоже место. Вторая боль, - тупая. Паутинчатая. Она пульсирует независимо от дыхания и ритм ее невозможно ни понять, ни просчитать. Просто в один момент раскидывается внутри сеть тонких режущих ниточек и начинает по собственной прихоти то стягивать их, то отпускать. Третья, - ватная. Почти и не боль вовсе. Бесчувственность окутывает сердце, как ватой, словно мышцы мертвеют, словно замораживают ненадолго зарвавшийся пульс. Бывала еще краткая, - раз-два, наотмашь и нет ее. Еще были состояния, - переполненности, невмещаемости, трепыхания, каменности… а сегодня была, как волны.

Георг лежал на спине и на правом боку, время от времени меняя положение. Лежать на животе или на левом боку было невозможно, создавалось ощущение, что вес нависающий над сердцем, давит его своей тяжестью. Таблетка растаяла, но не помогла, - ноющая боль стискивала грудь, отпускала, снова стискивала. Невидимая ладонь упруго давила и давила, намереваясь либо помочь мышце сокращаться, либо препятствуя этому. Мальчишка слышал, когда лежал в больнице, что сердце не может чувствовать… тогда, как объяснять это?

На улице совершенно стемнело, и звуки стихли. Маму будить не хотелось, она все равно ничего не сможет сделать, кроме как дать все тех же таблеток, а ночь набирала силу. Георг поднялся с постели и постоял немного прямо у открытого окна. Воздуху… воздуху…

— Чего ты разболелось? — хмуро обратился он в пустоту пасмурного неба. — Пора бы уже успокоиться.

Но оно не успокаивалось. Он постучал сжатым кулачком по впалой груди.

— Всю жизнь мне загубило… предатель. Взяло и не выдержало, порвалось, как тряпка. Силы в тебе нет… Хватит! — Георг еще раз ударил сам себя по ребрам. — Нравится меня мучить, да?!

У него из-за недуга много чего болело, и суставы иногда, и голова, и мышцы, но этот источник боли был самым неиссякаемым и полноводным. Деваться некуда, хоть на стенку лезь, а сделать Георг ничего не мог.

— Тряпка!

Внезапно Георга кто-то схватил за шиворот пижамы:

— Что ты сказал?! Как ты посмел?!

Он взвизгнул, перевернулся и увидел Оливию такой, какой видел в первый день. Плечи в панцире, стальные чешуйки облепили ей шею и часть лица, одежда, с темными связующими их нитями оплеталась в лоскуты бархата и кожи. Клинок лежал в ножнах, но миролюбивее от этого она не казалась. Волосы метались от ветра, также внезапно забившего в комнату, губы плотно сжаты, а глаза прищурены. Оруженосец светилась. Никакого внешнего источника до нее не доходило, изнутри тоже свет не шел, но Георг видел ее без помех, как изображение в темном зале кинотеатра.

— Как ты посмел, мальчишка?!

Он вжал голову в плечи:

— Опять?

— Что?

— Испытание?

— Глупец… ты поймешь, какие страшные слова ты сказал, когда увидишь все своими глазами…

Оруженосец толкнула его от себя, и маленький воин упал уже в траву. Зажмурился. В небе над открытым лугом горело полуденное солнце, и ветер не прекращался, - девушка, как стояла, так и осталась стоять, препятствуя ему, а Георг ощутил на себе не пижаму, а плотный суконный костюм.