Оливия расцепила пальцы и села свободнее.
— Ты сама хоть раз спрашивала мать или отца “каково вам?”, задавала ли хоть раз тот вопрос, который сама хотела всю жизнь услышать?
— Нет, — я посмотрела на нее прямо, — и потому я никогда не смогу стать оруженосцем ни для кого другого. Ты же видишь, я не иду работать в реабилитационные центры, не иду в школы для детей сов, никому не предлагаю помощи. Я стала здоровой, но осталась сов, потому что родилась такой, и много лет сознательной жизни прожила такой.
— Да, ты не альтруистка.
— И не скрываю этого… но я знаю, что если в мою жизнь так или иначе войдет такой же, как я, - или ребенок, или друг, или родственник, или любимый, - я в стороне не останусь.
— Но ты даже не рыцарь, Майя, — мягко упрекнула Оливия, — я знаю, что у тебя в груди хрусталь.
— И ты расскажешь об этом?
Девушка наклонилась чуть-чуть вперед:
— Пока оно не явлено на свет, никто этого не докажет. А вытащить его может только охотник, так что берегись.
— Я знаю. А… отец написал о тебе в письме…
— Да, своевременное воспоминание. Год назад он тяжело заболел, смертельно. И так получилось, что он решил все равно бороться и попал в наш мир, а там наконец-то обратился ко мне. Я не стала его оруженосцем, и он не выиграл войны, болезнь его победила, но он раскаялся в содеянном. И ты прости.
— Я даже его не знала.
— Тем более. Помни только, что твоя, Майя, жизнь сов разрушила три судьбы. А в иных случаях жертв еще больше.
— Я запомню это.
Оливия оказала мне еще одну услугу: на троллейбусе я заехала далеко, почти к самому заводу за город, и денег на обратный путь у меня уже не было. Она перенесла меня домой, взяв за руку. Как бы ни было странно, но ладонь девушки была теплой, человеческой и самой реальной, - ничего зловещего или сверхъестественного я не почувствовала, и, возможно, не поверила бы ее рассказу, если бы не отсутствие отражения. Я оказалась дома через минуту после разговора в салоне, оруженосец растворилась в темноте перед подъездною дверью, а я посмотрела на часы.
Поздно.
Подняв голову на свои окна, увидела, что одно на кухне горит, значит, я опять заставила маму поволноваться. А последнее время благодаря большому перерыву в истории, жизнь для нее вошла в привычный ритм.
— Мам, извини, я опять задержалась…
Мне никто не ответил, и никто не вышел в прихожую. Разувшись, я осторожно открыла кухонную дверь и увидела, что мама сидит за обеденным столом над полной чашкой чая, оперев голову на руки. Она медленно подняла на меня глаза, в которых я не увидела ни злости, ни беспокойства, ни обиды. Только какую-то безысходность.
За все прошедшее время я не смогла избавиться от отчуждения новой семьи, я не могла, будучи Майей, начать испытывать родственные чувства, хотя старалась. Большей частью я избегала длительных разговоров, в выходные уходила из дома на весь день, и уж конечно, никогда не спрашивала “что с тобой?”. А сейчас что-то толкнулось внутри к этому одинокому и несчастливому взгляду.
— Мама, ты что? Случилось что?
Вся кухня была в порядке, и чашка не тронута, только вот не сидят так и не смотрят так, когда у человека все хорошо. Она ответила не сразу.
— Устала.
— И я еще, да? Спать тебе не даю…
— Я тебя люблю, дочка.
— И я тебя тоже, мам.
Снова пауза, пустое помешивание холодного чая, потом глубокий вздох:
— Я здесь сижу и думаю, - куда ушла моя жизнь? Молодость кончилась, больше ничего не будет. Второй раз замуж я не вышла, много детей, как мечтала, у меня тоже нет. И что остается? Постылая работа? Что у меня дальше? Ты спрашивала про отца, а ведь ты не знаешь истинной причины его ухода…
— Знаю. Все из-за меня. И жизнь твоя ушла на меня, ты этого только говорить не хочешь.
Мама прикрыла глаза ладонью, а пальцами помассировала веки, видимо, чтобы сдержать слезу. Но когда она руку отняла, жилка на виске и покрасневшие белки говорили, что это мало помогло.
— Мне сегодня знаешь, что сказали, — мама всхлипнула, — что я так хотела. Что я получила то, что хотела, что это моя вина и моя расплата за грехи… это наказание свыше… как можно было такое сказать?!
Я села рядом, придвинув стул, обняла ее за плечи.
— Это злые люди, мам. Они наслаждаются тем, что льют всякую дрянь людям в душу, они только этим и живут. Ты таких не слушай. Никто не знает, чего тебе стоило поднять меня на ноги, правда?
— Ты тоже не виновата… здесь никто не виноват, но почему все так получилось? Я истратила жизнь, так ничего не познав, ничего не увидев, не найдя личного счастья…
— Мам, нет… ты не истратила ее, ты поделилась. Со мной. И благодаря тебе я есть.
— Майечка, доченька, скажи, что я все сделала правильно.
— Конечно. А жизнь не кончается, поверь мне, ни в каком возрасте. Даже в одиннадцать лет.
— В одиннадцать лет?
— Да, я помню, что впервые подумала так, когда мне было столько.
Мы просидели на кухне до самого рассвета. Много о чем говорили, и об отце в том числе. Ничего особенного в их любви не было, но мама рассказывала про это с такой нежностью, что я невольно чувствовала ее боль от его предательства. Да, жизнь здесь, это не моя жизнь там, и здесь нет большой семьи, а есть только две табуретки, две тарелки, две чашки. Только мы с мамой.
Спала я до полудня, на работу было не нужно, но как только открыла глаза, я вскочила, как ошпаренная. Много загадок для меня разгадалось. Почти все, за исключением комнаты.
Я быстро умылась, оделась и помчалась к Перу.
— Майя! - он первым заметил меня издалека. — Как ты вовремя!
— Гарольд здесь?
— Еще нет, сахаринка, но путь уже открыт, и ждет! Ждет!
— Какой путь, — запыхавшись, я встала рядом и огляделась на всякий случай, — к сердцу?
— Конечно.
— Перу, эта история о любви? Я попала в историю о любви?
— Здесь все может быть, — ответил страж. — Да, это история о любви, между Человеком и Жизнью.
— А Гарольд?
— Чего ты прицепилась к королю? Он тоже любит жизнь, он понял ее цену чуть ближе, чем все остальные. Ты все время забываешь, кто здесь хозяин положения, - сов.
— А в мире сов иной любви не существует?
— Карамелька, ты рождена для борьбы, кто тебе сказал про любовь? Ты это хочешь услышать?
Покружившись в траве вокруг карлика, подбирая новый разумный вопрос и не найдя его, опустила руки и согласно кивнула. Он прав.
— Смотри, не сверни на свою дорожку. Помни.
— Хорошо. Но я, кстати, даже не знала, что сегодня нужно быть у ворот так рано.
— Ни рано, ни поздно. Должно быть светло.
Вдалеке показалась фигура его величества. В темных солнечных очках, выкидывающий в сторону окурок, напрочь успевший забыть о наемниках.
— Привет, — пожал Перу руку и кивнул мне, — я готов к новым открытиям.
— Что ж, не станем терять время.
— Я иду с вами.
— Зачем?
— Хочу это видеть, — ответил страж, и голубые прутья слева направо стали падать на нас.
По ту сторону так же светило солнце. Больше никаких чудес с небесными светилами не было, - небо казалось обычным, деревья тоже, только вот вместо самой больницы перед нами открывался вид на замок. Небольшой и несложный, построенный на вершине небольшого холма. Я сделала первый шаг, но Перу гаркнул:
— Стоп! Тебя предупреждали?
— Прости, — я обогнула Гарольда и подтолкнула его на дорогу впереди себя. — Вперед!
— Я иду первый?
— Да.
Как только на дорогу ступил он, и погода, и пейзаж, и время дня изменилось. Путь превратился в тропинку, поросшую бурьяном, она петляла, уходила сразу в сторону того дома, что виднелся вдали. Солнце чуть померкло, быстро-быстро погнав свое колесо к горизонту, отчего цвета пейзажа и длина теней стали тоже очень быстро меняться, как на ускоренном кадре. Но ночь не наступила, - диск раскалился докрасна, упал в кучевые облака, как в перину и расплылся закатом на востоке. Мягким таким закатом, летним, приглушенным.
