— Конечно.

— Господи, милый, — мамин голос опять дрогнул, — он так похудел… он так… ты слышал, как он дышит во сне? Я глаз сомкнуть не могу, мне кажется, что он вот-вот задохнется…

— Слышал, — и одна тень вплотную придвинулась к другой, папа обнял маму.

— Ты видел эти ручки и ножки? Все позвонки сосчитать можно, все ребрышки… синяки не сходят под глазами, кожа как прозрачная…

— Все будет хорошо, родная. Ты тише, тише.

— Я не знаю, как его уберечь… не знаю, что я могу сделать… что вообще можно сделать?

— Мы его выходим, он поправится. Сейчас самое главное, что он знает, - мы его любим. Мы с ним. Вытирай слезы, а то Жорка увидит, разволнуется.

Георг шмыгнул к входной двери, ноги сунул в сандалии, и очень медленно отжал защелку замка. Ему захотелось немедленно проветрится, и подышать улицей. И обдумать услышанное. Одному. Ждать лифта не стал, спустился по лестнице, стараясь наступать бесшумно целых четыре пролета, а потом запрыгал через две ступеньки, — вверх это не вниз! А во дворе, свернув за торец дома, он пошел к своей пещере.

Дело в том, что позади дома у одного из выступающих балконов первого этажа рос плющ. Он густо поднимался с самой земли, по специально протянутым ниточкам и укрывал в тени не только балкон квартиры, но и закуток под ним. Об этом закутке знал не он один, ребячья ватага иногда устраивала здесь игры, но мальчишке на сегодня повезло, - там было прохладно и пусто.

Но подумать он не успел, его отвлекли звуки сверху.

— Жарко-то сегодня, страх… — балконная створка открылась, — а плющ совсем все закрыл, прям, лезет во все щели. Слышь, сестренка, принеси-ка портновские ножницы, мы этого паразита пообскубаем малясь!

Точно, это тетка, которая подолгу сидит на лавочке во дворе, часов с семи вечера и почти до ночи, как комары уже кусать начнут. И сестра ее выходит семечки лузгать. Их весь двор знает, и даже до Георга доходили слухи, что одна буквально помешана на прошлых жизнях и постоянно любит приплетать судьбу ко всему, что случается. А про вторую плохо помнил.

— Ой, ну долго ты там, а?! Солнца в зале совсем нет. Вымахали джунгли!

— Несу, чего ты…

— Сорняк и есть сорняк, все полоть надо… разрослись, людям жить не дают. Слышь, сестренка, вчера мальчишку с больницы привезли… — несколько раз чикнули ножницы. — Ну, того, что в семье с восьмого этажа, ну?

— Знаю, и?

— Да хворый весь, видно. На кой таких рожают? Вон, у бабки моей, за жизнь-то двенадцать младенчиков было, а в живых пять. Ни те больниц, ни те лекарств, кому бог дал жить - жил, кому нет - к рукам прибрал. Таков и закон…

— Да ты где стрижешь, слепая что ли?

— Не лезь.

Георг прижался спиной к стенке, и даже не видел, как падают подрезанные стебли, заросли были, как плотный ковер.

— Щас инкубаторы всякие, всяк без разбора за уши тянут… а после что? Как будто они только на шее родителей виснут. Наплодят инвалидов, а мы налоги на их пенсии плати, — женщина заворчала, — есть закон природы, здоровым жить, больным умереть. И общество здоровее, и внуки крепче.

— Да, коль на судьбе написано, — сестра ее поддержала.

— Сорняк выпалывают, правильно делают, а о людях не думают! Раньше это хорошо понимали. Жить нормальным людям не дают, - и привилегии им, и льготы, и вне очереди, паразиты, и это под них переделывают, и то, а пользы, как от этого плюща. Растут, да, не приведи господь, множатся, а и совсем уроды… видала карлика на рынке? Ботинки он чинит… смотреть гадко.

— Дак, пацан-то с восьмого, он вначале нормальный был.

— Был, — неохотно согласилась та, — да с брачком, раз порвался. Дали бы ему помереть, так из больницы в больницу таскают… а на кого я, выходит, всю жизнь работала?

Георг не выдержал. Он оттолкнулся от стенки, продрался на свет и заорал:

— Гадина! Мерзкая гадина! — и бросился бежать.

Пробежал немного, резко потемнело в глазах, и он повис на железных трубках конусообразной карусели. От слабости затряслись руки и ноги.

Отчего так, как только он становится ненадолго счастлив, на него опять сваливается что-то ужасное. Только все хорошо, как тут же все плохо. Только поверил, только понадеялся, только понял и уверовал, как подобная скотина растаптывает все своими копытищами. Я хочу жить, хочу жить, — возмущался он, — я имею на это право! Ведь имею! Или нет… что за закон такой? Почему нельзя? Почему нехорошо, если я есть на свете?

Проходящие мимо детской площадки взрослые не обращали на него внимания. Катался мальчик, а теперь устал, отдыхает. А он смотрел каждому в лицо и каждый раз мысленно спрашивал: а ты не против, что я есть? А тебе не мешает, что я живу? А ты разрешаешь мне? А ты?

Еще вчера он думал, что настолько повзрослел, что разучился плакать, а теперь заревел взахлеб, и в голос:

— А я все равно хочу!

И сквозь пелену увидел, как к нему несется отец.

Дома запахло сердечными лекарствами. Час оба сидели у кровати, а мамина ладонь загладила макушку Георга до неестественной прилизанности. Он делал вид, что уснул, но икота и нервное вздрагивание его выдавало. Наконец, пришел вечер. Мальчишка уснул по-настоящему, и как только в комнате он остался один, на вахту заступила Оливия. Она тоже ненадолго присела на краешек кровати своего воина, и тоже провела рукой по макушке. Если мать и отец страдали от неизвестности, то оруженосец от знания будущего.

— Крепись, малыш.

Среди ночи сон ушел. Он проснулся, потер опухшие веки и скинул одеяло. В комнате духота, окно из-за боязни сквозняков, закрыто, и всем было безразлично, что на дворе август. Аж майка прилипла к телу. Ночной воздух сразу скрал испарину, но через мгновение, после открытия окна, на коже выступил другой пот - от страха. Он обернулся, и вместо кровати увидел круглое жерло колодца. А из плотной тени шкафа вышла фигура в плаще с капюшоном.

— Ты мертвец…

И он мгновенно вспомнил, как его один раз спихнули на дно.

— Мертвец, — сзади за плечи схватили другие руки и сильно толкнули вперед.

— А-а-а-а-а!

— Все глухи! Все глухи! — плащ из тени, выбросил вперед свои пальцы и схватил за горло, — пей!

О передние зубы больно ударилось горлышко, и он, вырываясь и пытаясь кричать, заглатывал вязкую жидкость. Химическая склизкая патока, как толстый живой червь, шевелилась и сама себе помогала проникнуть внутрь, в горло, как в нору.

— Пей… и отвечай, по какому праву живешь? Кто разрешил? Кто позволил?

И черный полет на дно колодца.

— Теперь я не смогу тебя вытащить, мой маленький господин, как было первый раз.

Он открыл глаза и далеко в светящемся круге увидел склоненного оруженосца.

— Помоги…

— Сам. Я не в силах.

Яд сочился по каждой артерии, но на ноги Георг заставил себя встать. Схватился за единственное свое оружие, кинжал и ткнул в стену между камнями. Клинок отскочил. Ни продолбить хода, ни подняться на верх с его помощью него он не мог.

— Но у меня больше ничего нет… как в горле пересохло.

Вспомнив кладбище, стал ковырять землю. Вдруг спасение спрятано?

— Оливия… — мальчишка задрал голову, но в светлом круге никого не увидел, — что мне делать?

Хотелось вывернуться наизнанку, потому что прямо из желудка воняло тем, чем его напоили. Язык распух, присох к небу. Он беспомощно свернулся калачиком на дне, закрыв глаза. Сколько можно? В темноте в воспоминании проступили снова черные плащи. Георг содрогнулся, - это те женщины! Это они отравили его ядом, это же были их голоса! Его скрутила злость, и он снова прошептал “гадины”.

— Гадины… — хрипло и сипло вслух. И мысленно добавил:

“Да плевал я на вас… и на все, что вы говорите, вот так плевал…”.

Оливия ногами почувствовала подземный рокот, и через край колодца хлынул поток воды, выплеснув воина на пол. Георга моментально стошнило черной нефтью.

— Умница!

Оруженосец ждала его здесь, - на площадке у колодца, нервно ходила взад и вперед, каждый раз волнуясь, что ее воин не сможет пройти этап. Но он и на этот раз смог. У Георга все получалось.