Все камеры, кроме той, где содержался Мэллори, были пусты. Раньше здесь сидело несколько дебоширов и подозреваемый в ограблении, но, ожидая возвращения из Анкориджа Джозефа Мэллори, полицейские перевели всех в другое крыло.

Мэллори сидел на скамейке в своей клетке, привалившись к блочной стене. То ли Суинтон, то ли МакХейл забрал у мужчины куртку, но тем даже помог ему – в помещении было душно, двадцать семь градусов, вполне достаточно, чтобы Райерсон вспотела, несмотря на глыбу холода, которую все еще ощущала глубоко внутри.

– Может, вам что-нибудь принести? – спросила она, остановившись у решетки.

– Нет, мэм, – ответил Мэллори.

Голос у него был грубым и хриплым. В больнице выяснилось, что у него обезвоживание и из-за обморожения не хватает нескольких пальцев на ноге – на его ступню была наложена плотная марлевая повязка, но в целом он был в порядке. Конечно, выглядел Джозеф Мэллори не очень хорошо: ярко-красная кожа на лице местами шелушилась, а вокруг рта, ушей и под глазами были темные гнойники и струпья. Блестящая лысина потрескалась от ветра, на ней лунными кратерами выступали огромные волдыри.

– Завтра вы предстанете перед судьей, чтобы сделать заявление. Вам это разъяснили?

Она знала, что в больнице его посетил общественный защитник, но также знала, что Мэллори, неоднократно после ареста выражавший презрение к адвокатам, заартачился и не произнес ни слова.

– Да, мэм, – сказал Мэллори. – Хотя мне не нужен брехун, который стоит и получает деньги, пока я признаю свою вину, мэм.

– Судья спросит вас, почему вы убили этих людей.

– Ну а сегодня без судьи я об этом болтать не стану, – сказал он.

Его руки были сцеплены на коленях. Если не считать одинокую казенную резиновую сандалию с серийным номером на подошве, которую он носил на здоровой ноге, Мэллори все еще был одет в свои вещи. Те безбожно воняли, и даже в полумраке «Рвотной аллеи» Райерсон могла различить ржавые полосы засохшей крови на заскорузлых льняных брюках, утепленной нижней рубахе и истрепанных манжетах рукавов. Она не сомневалась, что при желании с бороды Мэллори и с его жирных волос можно взять достаточно образцов ДНК. Детектив слышала, что одна из больничных медсестер пыталась отмыть мужчину губкой, но тот взвыл, словно гончая, которая только что растерзала енота. Еще ей говорили, что его заплатанная одежда скрывала язвы на груди и бедрах.

– А как насчет того, чтобы объяснить это мне? – спросила Райерсон. – Кто они, ваши жертвы?

– Просто люди какие-то, – ответил Мэллори.

Слова прозвучали слишком поспешно и небрежно, хотя и не очень дерзко.

– Как вы с ними познакомились?

– Уже не важно, – сказал он. – Лишь бы они легли в освященную землю. Это меньшее, что можно для них теперь сделать.

– Хорошо, что вы хотите, чтобы они были погребены по христианскому обряду, – заметила она. – Но нам будет трудно их опознать.

– Не нужно их опознавать. Только освятить.

Она нахмурилась:

– Что это значит?

– Это значит, что их души не упокоятся, пока тела не похоронят должным образом. Я сделал все, что мог, но этого мало. Это не избавит их души от вечных мук. Это все время на меня давило.

– Поэтому вы признались?

Мэллори наклонился ближе к решетке камеры:

– Дьявол очень силен, мэм. Но я просто больше не мог этого делать.

– Мы нашли комнату под вашим домом. И вещи – куртки, рюкзаки, все остальное. Они принадлежали жертвам?

– Да, мэм.

– Прямо сейчас криминалисты изучают эти предметы. Мы сопоставим все данные и узнаем, кто эти люди – кем они были, – но для суда будет иметь огромное значение, если вы сами скажете.

– Нечего мне сказать, – ответил он. – Честно говоря, из головы вылетело, мэм.

– Как вы с ними познакомились? Откуда они взялись?

– Кто ж теперь вспомнит? – едва слышно прошептал он, поднял лицо и встретился с Джилл глазами – его взгляд оказался неожиданно мягким. – Не хочу расстраивать вас еще больше, мэм, но столько времени прошло, а память у меня уже не та.

– Вы закрасили окна, – сказала Райерсон, – зачем?

– Чтобы ничего не было видно, – объяснил он.

– А кто мог заглянуть? Полицейские?

Мэллори пренебрежительно махнул рукой, хотя даже этот жест выглядел каким-то деликатным и робким. Тем не менее она поняла, что этого человека никогда не волновала полиция.

– Символы на стенах, – продолжала она, – это вы их нарисовали?

– Да, мэм.

– Кровью?

– Да, мэм.

– Кровью жертв?

– Нет, мэм. Своей.

– Что они означают?

– Ничего они не означают, – в голосе Мэллори впервые прозвучали нотки раздражения. – Они там, чтобы освятить. Разве никто из вас не заметил? – мужчина подался вперед, деревянная скамейка заскрипела под ним. – Вы здесь всю жизнь живете, мэм?

– Я из Кетчикана.

– А, – Мэллори откинулся назад. – Великая Вонь.

– Верно, – сказала Райерсон.

Так название города переводилось с языка индейцев-цимшиан. А все из-за дикого лосося, дохлыми тушками которого переполнялись реки во время нереста.

– Кто-то послал вас задать мне все эти вопросы? – спросил мужчина.

– Нет, сэр. Я главный следователь по этому делу.

– Вижу, что из-за той находки, которую вы обнаружили в маленькой норке под моим домом, мэм, вы хотите, но никак не можете задать единственный вопрос, который вас интересует, да?

Что-то в его лице («Не в словах, а именно в лице», – подумала Райерсон) обдало ее холодом. Мэллори походил на скелет, закутанный в человеческую одежду, на марионетку безумного колдуна. Джилл почувствовала, что кивает, словно загипнотизированная, и теребит кроличью лапку на брелоке, свисавшем с пояса.

– Что это за штука была в кофре? – спросила она.

Джозеф Мэллори одарил ей грустной и страшной улыбкой:

– Это я.

На следующее утро Пол созвонился с Реной Тремейн и руководителем своей кафедры Элвином Лимбеком и сказал обоим, что ему нужно срочно уехать. Рена готова была проводить занятия вместо него, но беспокойство в ее голосе ощущалось даже по телефону. Ассистентка спросила, не связано ли это с тем, что Пол накануне потерял сознание посреди семинара. Он заверил ее, что это не так и с ним все в порядке. Лимбек, мрачный старый хрыч, который носил слишком много твида, удивил Пола, проявив сочувствие и не начав выспрашивать лишние подробности.

Пол догадался, что Рена сообщила шефу о его обмороке, и начальник, так же как и помощница Пола, предположил, что тот собирается заглянуть в ближайшую больницу и пройти обследования, сделать КТ и МРТ. На самом же деле в десять тридцать утра Галло вылетел на борту Боинга 777 из аэропорта Балтимор-Вашингтон Интернешнл и в начале второго был уже в Даллас/Форт-Уэрт.

Накануне ночью Пол почти не спал, образы черно-белого лица Джозефа Мэллори чередовались у него в памяти с окровавленной ладонью, поднятой к небу цвета бронзы. Однако во время пересадки, несмотря на неудобное кресло, подлокотники которого впивались ему в ребра, усталость одолела Пола, и он провалился в сон. Проснулся он внезапно, словно от толчка, как будто кто-то заорал ему на ухо. Но он не смог вспомнить никаких деталей своего кошмара. К выходу на посадку уже подали его самолет до Сиэтла.

В половине одиннадцатого вечера колеса аэробуса коснулись взлетно-посадочной полосы аэропорта Фэрбенкс Интернешнл, к этому моменту Пол был в дороге уже шестнадцать часов подряд. А еще это означало, что дома, в Мэриленде, был третий час ночи.

Словно в полудреме, Пол Галло брел по аэропорту. Когда он покинул зону получения багажа и вышел в ночь, внезапный холод пощечиной хлестнул по лицу. Пол, морщась, огляделся, слезы грозились замерзнуть в уголках его глаз. Термометр, прикрученный к стене рядом с раздвижными дверями, показывал минус один градус – огромная разница с мягкой осенью у него дома. Можно было только гадать, какому садисту вообще пришло в голову вешать тут термометр.