Краски ночи всё сгущаются и сгущаются. Они переходят через мост, на котором висят замки разной формы и расцветки. Локи окидывает взглядом каждый из них, а потом переводит взгляд на Элис, которая проводит рукой по перилам, будто ищет что-то, что-то хочет нащупать. Лафейсон не хочет её отвлекать, но чуть обгоняя её и вставая перед ней, он, смотря сверху вниз, спрашивает:
— Зачем тут все эти замки?
— Они тут… Как символ нерушимой любви. Как что-то нерушимое и бесконечное, — она взяла в руки один из замков, на котором был выгравирован знак бесконечности и дата, — Правда, я не знаю, насколько это работает и… Вообще работает ли. Но мне хочется в это верить.
Трикстер тяжело вздыхает и раскрывает тот замок, что она держала в руках. Девушка стискивает зубы, испуганно смотрит на золотое изделие у неё в руках, и замечает, что она дрожит. Она в шоке — ей нечего сказать. Он не понимает, зачем. Она не понимает, для чего. У неё не вызывает никаких положительных эмоций этот поступок, и Элис с какой-то тяжестью и неприязнью думает о том, что сейчас ей придется посмотреть ему в глазах и не выдать того, что настроение у неё подпорчено.
— И ты читаешь, что из-за этого кто-то расстался? Потерял вторую половинку? — она таки поднимает голову, но в её глазах таится вопрос, а не презрение, — Элис, если люди действительно любят друг друга, никакие железки для укрепления им не нужны, — он выхватывает у неё из рук этот замок, разглядывает его, и в итоге бросает в реку, — А если они не любят друг друга ни разу, то никакие замки не помогут. Чушь это.
Элис поднимает одну бровь и складывает руки на груди, ухмыляясь. Уже знает, как поодеть его веру во что-то:
— У вас есть похожая традиция. Тор её придерживался.
— Плетение таких причесок — не чушь. От этого становится легче. А это… Это действительно мало что значит, мне кажется. Нашей традиции придерживается потерянный и опустошенной, а вашей… тот, кто обрел.
Холодный северный ветер подул в их сторону. Элис отдернулась от него, спрятавшись за Локи и схватив его за рукав. Она сглотнула и поняла, что смысла перечить ему нет — он действительно в чем-то прав. Она хватает его за руку и ведет за собой, куда-то вперед и очень быстро. Её волосы развеваются на ветру, Роджерс поправляет их и ведет трикстера за собой, так быстро, будто куда-то спешит, торопится. Богу не оставалось ничего, кроме как последовать за ней, и смириться. Куда она его ведет? Что хочет показать? Скорее всего, то место, в которое она его ведет, для неё очень много значит, ровно столько же, сколько для него значит комната мамы в Асгарде. Это, скорее всего, что-то теплое и родное, место, которого лучше в мире нет. Читая её мысли, он видит только мысли о набережной, о хорошем выходном, о теплом, последнем лете, которое они провели вместе, о папиных сильных руках, о мамином смехе, о драке сестер за мороженое, о том, как в конце этого дня они все куда-то спешат, и у неё появляется брат. Да, действительно что-то важное и действительно что-то, чем она искренне дорожит. Тот день, когда она была счастливее всех.
Очень быстро они оказались на том самом месте, месте из её воспоминаний. Оно было освещено тусклыми белыми фонарями, которые, почему-то, в воде отражались фисташковым, а на её лицо светили изумрудным оттенком. Странная игра цвета. И место, на которое они пришли, тоже странное. Ни души. Дом напротив него — заброшен, хотя в её воспоминаниях это был торговый центр. Элис смотрит на руины, а потом оборачивается к воде и опирается о большую, каменную ограду локтями, и смотрит вниз.
— Почему ты привела меня именно сюда? — он повторяет за ней, предварительно расстегнув пальто.
— Это место… Это часть моего неизменного прошлого, и мне хочется им с тобой поделиться, — начинает Элис, — Ты же говорил мне о своей боли, о своих…
— Я слушаю, Элис, — серьезно говорит Лафейсон, накинув ей на плечи пальто.
— Здесь когда-то… Мы отмечали день независимости Америки и… Мама была так счастлива. Они с папой много ссорились до того дня, всё из-за работы. Ну, а я что? Меня прятали сестры, отвлекали, убеждали, что с братиком всё будет хорошо. Я успокаивалась, а голодные игры на кухне с битьем посуды могли продолжаться до утра… Знаешь, я верю, что они любили друг друга.
— Я тоже так думаю. Знаешь, у всех происходят неурядицы на разной почве… Это нормально.
— Жаль, я тогда жутко на них злилась, — она громко шмыгнула носом и взглянула на Локи, — В тот день, когда мы тут гуляли… Они все были так счастливы, мои родные… Все, без исключения. Это просто… Незабываемо. Мне тогда было так тепло… Папа шутил, садил меня на плечи, носил маму на руках. А потом нам купили шарики… Дома было много фото с того дня. А в итоге… Из живых на тех фото только я, — она поджала губы и пустила слезу, — Я очень скучаю. Всегда скучаю. Я не могу расстаться с этой памятью… Это всё, что у меня есть.
— Элис, — он хватает её за плечи, поворачивает к себе, и крепко-крепко обнимает, — Ты полна отваги, если можешь поделиться этим… со мной, — Лафейсон сам не замечает, как впервые в жизни плачет не из-за своей, а из-за чужой боли, — Но… Пойми, не можешь же ты всю жизнь держаться только за них.
— У меня была семья… — хватается за его одежду и тянет ближе к себе.
— Она и сейчас у тебя есть.
Элис кивает и сильнее вжимается в него, а после, чуть завывая, что-то бормочет.
— Если ты действительно любила каждого из них, какими бы они ни были, то… Ты должна их отпустить. И жить дальше.
— Не могу… не могу…
— Всё ты можешь, — он гладит её по голове, и смотря на зеленые оттенки воды, старается скрыть слезы. На каком-то подсознательном уровне, он понимал, что каждая её слеза — его вина, за которую он, черт возьми, сгорит в аду, сгинет в самых жестоких муках, и все это… Из-за неё. Из-за того, что когда-то он покусился на жизнь этой девочки, на жизнь тогда ещё маленького ребенка, который никогда не был в чем-то виноват, и никогда не заслуживал таких мук, таких истерик и такой боли, — В тебе горит огонь, тяга к жизни, которую ничем не потушить… Поэтому, пожалуйста, Элис, здесь и сейчас… Смирись. Прими. Всё равно мы не всесильны и не можем ничего исправить.
— Хорошо… Я… отпускаю их… Каждого из них… Я хочу начать жить заново. Здесь. Сейчас. По-настоящему.
И он одобрительно кивает ей, не скрывая эмоций — искренних и живых, в которых он ей не врал.
========== let’s meet the dawn ==========
С высоты, превышающей высоту птичьего полета, ночной Нью-Йорк казался какими-то невнятными пятнами, дороги — тропинками в муравейнике, а голос каждой живой души, гуляющей внизу, сливались в одно невнятное жужжание, которое время от времени замечательно приглушал гул ветра в ушах. Девушка без страха подошла к краю — и тотчас же ощутила большие, сильные руки, что обхватили её за плечи. Даже через плотный вязаный плед ощущался их холод, будто со спины её обнимал кто-то не живой. Но невольно, переступая, кажется, через свою гордость и сжимая горло своему целомудрию, Элис подается навстречу сжимающему её плечи.
— Грохнешься — спасти не смогу. Стой подальше от края. — буркнул Лафейсон, касаясь её руки, чтобы взять и крепко сжать, намекая на то, что всё-таки спасет, крепко схватив и притянув к себе. И она в это искренне верила. Не столкнет же он её сам, наконец.
Роджерс нехотя отстранилась от него, шагая в сторону шезлонгов, чтобы плюхнуться в один из них, взять в руки чашку теплого травяного чая, и отпить немного сладкого напитка. Лафейсон, чертенок, всё продумал, до последних деталей — и предельно романтичное и таинственное время суток, и её любимую еду и напитки, и даже любимое место… куда, конечно же, вход был запрещен. Девушка чуть поежилась и взглянула на то, как скачут по поверхности бирюзовой воды в бассейне волны, созданные ветром. Она была бы не прочь искупаться, и затянуть с собой Локи, чтобы оценить его тело, тоже была бы не прочь. Но сейчас близятся холода. Она не отважится, учитывая то, сколько минимум длится её простуда.
