Подоплека неожиданной смены ориентиров стала понятной значительно позже – это была одна из форм скрытой драки за власть в Вашингтоне между империями Морганов и Рокфеллеров. Если человек Моргана настаивает на необходимости «мирных переговоров» с русскими, на развитии с ними добрых отношений, на прекращении военного психоза, значит, по логике вещей, именно Морганы лучше всего чувствуют настроение народа, значит, им и надлежит получить ключевые позиции в администрации; ничто «просто так» за океаном не делается, за всем, коли поискать, сокрыт глубокий и тайный смысл.

Степанов нашел документы и об одном из лидеров республиканцев Гарольде Стассене. Связанный с тем же Морганом, именно он, Стассен, начал в свое время громкую кампанию против братьев Даллес – государственного секретаря Джона и директора ЦРУ Аллена. В подоплеке этого скандала, в который были втянуты крупнейшие политики и журналисты, была та же схватка Морганов с Рокфеллерами.

Но это драка на Уолл-стрит. А существует глубинное могучее противоборство банкиров Юга и Среднего Запада против твердынь банковского Нью-Йорка. Группа Джанини требует поворота Вашингтона к Латинской Америке за счет западноевропейской активности. Отчего? Видимо, банки Юга и Среднего Запада не успели закрепиться в Западной Европе, им необходим новый рынок, Латинская Америка и Азия, они хотят получить свой профит, они готовы к сражению против «старых монстров» с Уолл-стрит, которые захватили все, что можно было захватить, и в этой их борьбе со старцами заручились поддержкой и генерала Макартура, и могучего сенатора Тафта.

«Дигона выталкивают на первый план, – подумал Степанов, – именно так; слишком уж выставляют напоказ. Кому это выгодно? Поди найди; не найдешь, старина, такое становится ясным после того лишь, как закончено дело, когда оно стало историей».

Степанов отчего-то вспомнил, как Гёте объяснял пейзажи Рубенса. Его собеседники верили, что такая красота может быть написана только с натуры, а великий немец посмеивался и пожимал плечами; такие законченные картины, возражал он, в природе не встречаются, все это плод воображения художника. Рубенс обладал феноменальной памятью, он природу носил в себе, и любая ее подробность была к услугам его кисти, только потому и возникла эта правдивость деталей и целого; нынешним художникам недостает поэтического чувствования мира…

«Имею ли я право в данном конкретном случае с Лыско, который отчего-то – так, во всяком случае, утверждает Мари Кровс – поднял голос против дигонов, воображать возможность некой коллизии, в которой до конца не уверен, ибо не имею под рукой фактов? Наверное, нет. Я ведь не пейзаж пишу, – подумал Степанов, – я пытаюсь выстроить концепцию, отчего произошло все то, что так занимает меня, и чем дальше, тем больше».

Он хмыкнул: ничто так не обостряет и страдания и одновременно высшие наслаждения, как активная работа ума, будь она трижды неладна; хорошо быть кабаном – пожрал, поспал, полюбил кабаниху, вот тебе и вся недолга…

14.10.83 (9 часов 05 минут)

Инспектор Шор подвинул фрау Дорн, секретарю покойного Грацио, чашку кофе.

– Я заварил вам покрепче… Хотите молока?

– Нет, спасибо, я пью без молока.

– С сахарином?

– Мне не надо худеть, – сухо, как-то заученно ответила женщина.

– Тогда погодите, я поищу где-нибудь сахар…

– Не надо, инспектор, я пью горький кофе.

– Фрау Дорн, я пригласил вас для доверительной беседы… Однако в том случае, если в ваших ответах появится то, что может помочь расследованию, я буду вынужден записать ваши слова на пленку. Я предупрежу об этом заранее. Вы согласны?

– Да.

– Пожалуйста, постарайтесь по возможности подробно воспроизвести ваш последний разговор с Грацио.

Женщина открыла плоскую сумочку крокодиловой кожи («Франков триста, не меньше, – отметил Шор, – а то и четыреста»), достала сигареты, закурила; тонкие холеные пальцы ее чуть подрагивали.

– Он позвонил мне что-то около одиннадцати и попросил срочно, первым же рейсом вылететь в Цюрих, там меня встретят, ему нужна моя помощь, прибывают люди из-за океана, беседа будет крайне важной… Вот, собственно, и все.

– Какие люди должны были прилететь из-за океана?

– Кажется, он упомянул «Юнайтед фрут», но я могу ошибиться.

– Спасибо, дальше, пожалуйста…

– Это все.

«Это не все, – отметил Шор, – разговор-то продолжался более семи минут».

– Как вам показался его голос?

– Обычный голос… Его голос… Только, может быть, чуть более усталый, чем обычно… Господин Грацио очень уставал последние месяцы…

– Жаловался на недомогание?

– Нет… Он был крайне скрытен… Как-то раз сказал, что у него участились сердцебиения накануне резкой перемены погоды… Но потом врачи провели курс югославского компламина – и ему стало значительно легче…

– Он не жаловался на здоровье во время последней встречи?

– Нет.

– Следовательно, попросил вас прилететь утренним рейсом, и на этом ваш разговор закончился?

– Да.

– Вы живете одна?

– С мамой.

– А кто подошел к телефону, когда он позвонил вам? Матушка или вы?

– Я, конечно. Мама рано ложится спать.

– Фрау Дорн, я вынужден включить диктофон и попросить вас воспроизвести разговор с мистером Грацио еще раз.

– Пожалуйста… «Добрый вечер, дорогая…» Нет, нет, мы никогда не были близки, – словно бы угадав возможный вопрос Шора, заметила женщина, – просто господин Грацио был обходителен с теми, кому верил и с кем долго работал… «Не могли бы вы завтра первым рейсом вылететь ко мне, вас встретят в аэропорту. Если вы захотите арендовать в “ависе” машину, счет будет, понятно, оплачен; прилетают люди из-за океана, предстоит сложная работа, пожалуйста, выручите меня…» Вот и все.

– А что вы ему ответили?

– Сказала, что сейчас же забронирую билет и прилечу с первым рейсом; на всякий случай, попросила я, пусть концерн вышлет машину; как я понимаю, за рулем будет Франц, я помню его «Ягуар»…

– Понятно… Спасибо, фрау Дорн, я выключаю запись… Расскажите, пожалуйста, когда вы начали работать с Грацио?

– Давно, инспектор… Лет семь назад.

– Каким образом вы к нему попали?

– Я пришла по объявлению… Выдержала конкурсный экзамен и начала работать в его банковской группе… Знаю итальянский и английский, выучила французский… Однажды пришлось стенографировать совещание наблюдательного совета, на котором были представители итальянских и американских фирм… Господину Грацио понравился мой итальянский, с тех пор я часто с ним работала…

– Вы стенографировали все важные совещания?

– Да. Особенно если собирались представители разноязычных стран…

– Господин Грацио приглашал вас когда-нибудь на ужин?

– Только с компанией.

– Вы знали его близких друзей?

– Как вам сказать… По-моему, близких друзей у него не было, инспектор. Я знаю, что он уезжал отдыхать – дней на пять, не больше – на свою яхту в Палермо… Там не бывал никто из его служащих… Он был со всеми очень добр и ровен… Нет, я не знаю его близких друзей.

– А какими были его отношения с господами Бланко и Уфером?

– Это его… Как бы сказать… Я не уверена, являлись ли они его компаньонами, но, мне кажется, он доверял этим людям и делал с ними серьезный бизнес.

– Какого рода?

– Господин Грацио никогда и никому не рассказывал о своем бизнесе, инспектор, это не принято.

– Вы хорошо знакомы с этими людьми?

– Нет. Поверхностно.

– Вы хорошо относились к покойному?

– Очень.

– Вы не хотите помочь мне в установлении истины?

Женщина снова закурила; пальцы ее не дрожали больше, но лицо было бледным и глаза тревожными.

– Я готова помогать во всем, инспектор.

– Меня интересует любая подробность, любое ваше соображение о случившемся… Может быть, вас тяготит что-то, вы подозреваете кого-либо?

– Нет.

– Вы считаете, что у Грацио были веские причины уйти из жизни?