12.10.83 (17 часов 17 минут)

Бреннер действительно угостил Степанова крепким кофе, поинтересовавшись при этом:

– Любите каппуччино?

– Это когда холодные сливки кладут в горячий кофе и получается сладкая темно-желтая пена?

– Именно.

– Люблю.

Бреннер нажал кнопку селектора, странно поклонился микрофону, словно бы извиняясь перед ним, и сказал:

– Вивьен, будет очень славно, если вы найдете возможность попросить кого-нибудь подать нам мороженое, я хочу угостить русского визитера итальянским каппуччино.

– Я постараюсь, – ответил сухой женский голос, и Степанов сразу понял, что это та самая секретарша, о которой с раздражением говорил официант в кафе; только те женщины, которые были близки с мужчиной, могут говорить с такой обидой и снисходительным превосходством, особенно если обе стороны чувствуют невозможность восстановить отношения; женщина, которая надеется на окончательную победу, умеет быть постоянно нежной, или же мужчине встретился ангел, но есть ли они на земле?

Бреннер отключил селектор, мазнул Степанова рассеянным взглядом – понял ли тот интонацию; не смог определить; открыл новую пачку «Голуаз», неловко прикурил и, видимо, досадуя на себя, заметил:

– Я не смог приехать к вам оттого, что пришла сенсация, но мы не втиснули ее в выпуск, позор, стыд, конец миру свободной журналистики!

– Что-нибудь интересное?

– Застрелился Леопольдо Грацио…

– Кто это?

– Фу, Степанов, как не стыдно! Либо вы хитрите, либо я был о вас слишком высокого мнения… Леопольдо Грацио – чудо послевоенной деловой Европы, парень нашего возраста, пятьдесят один год, начало заката, но силы хоть отбавляй, стоит семьсот миллионов долларов, президент «Констракшн корпорейшн», содиректор Банка валютных операций, хозяин двух гонконгских банков, человек, который тратил на себя двенадцать долларов в день и обедал в рабочих столовых… Правда, у него свой «Боинг», две яхты и семнадцать апартаментов в крупнейших отелях мира…

– Насколько мне известно, в одной из крупнейших столиц мира, – отчего-то обиделся Степанов, – я имею в виду Москву, у него апартаментов не было.

– Убежден, что были. Через подставных лиц, на имя другой корпорации, но были непременно! Через пару дней я дам вам точный ответ, но верьте мне, Диметр, он был вездесущ… Полиция поступила подло. Он застрелился утром, а мне позвонили только в половине пятого, после того как тираж пошел подписчикам… Я готовил экстренный выпуск, поэтому не смог к вам приехать… Кстати, почему вы интересовались Мари Кровс?

– Это связано с судьбой нашего коллеги, русского журналиста Лыско.

– Диметр, это не по правилам.

– То есть? – не понял Степанов. – О чем вы?

– Я люблю русских, мне это завещал отец, он был в маки, его завет для меня свят, но иногда ничего не могу поделать с собою: меня гложет червь недоверия, когда я имею дело с вами.

– Персонально со мной?

– Я имею в виду красных. Вы скрытничаете, недоговариваете, словно бы страшитесь самих себя…

Степанов вздохнул.

– По молодости бывает…

– По зрелости тоже. Вы утром спросили меня о Мари Кровс. Это было что-то около одиннадцати. Значит, вы знали про Грацио, но мне об этом не сказали, а пошли своим обычным российским, окольным путем… Ведь я только что кончил говорить с мадемуазель Кровс, она специалист по людям типа Грацио, встречалась с ним, занималась его концерном и банками, писала о нем… Вот так-то.

– Какая-то чертовщина, Бреннер… Я ничего не знал про Грацио, даю слово… Все иначе… Я скажу вам, в чем дело, но я говорю вам об этом доверительно, хорошо?

– Я буду нем как рыба.

– В Шёнёф работал наш коллега Лыско, молодой парень… Его увезли в Москву с проломленным черепом… Чудом не угробили, чудом… За то, что он якобы был слишком близок с Мари, понимаете? Вот отчего я интересовался ею…

– Когда его хлопнули?

– Вчера.

– Она знает об этом?

– Я не говорил с нею… Я жду визу.

– Хотите, позвоню я?

Степанов неторопливо закурил, ответил задумчиво:

– Черт его знает… А почему нет?

– Я могу сказать ей про этого самого…

– Лыско?

– Да, – поморщился Бреннер.

– Говорите, как считаете нужным… И предупредите, что я приеду в Шёнёф сразу же, как получу визу.

– Забудьте про ваши русские номера: как только получу визу… Это ваше личное дело, когда вы получите визу… Ее дело согласиться на встречу и назначить время и место…

Бреннер набрал номер, представился, попросил соединить его с мадемуазель Кровс, зажал мембрану ладонью, объяснил:

– Она в баре пресс-центра… Хорошая жизнь, а?!

– Спросите, какого она мнения о Лыско как о журналисте…

– Если его били за близость с этой фрейлейн, надо спрашивать про другие качества. – Бреннер отчего-то вздохнул, нажал на селекторе кнопку, поинтересовался: – Хотите слышать наш разговор?

– По-французски я не пойму.

– Я поговорю с ней на английском, не на немецком же, право…

– Нет, но вы, французы, неисправимые националисты…

– Имеем право на это, Диметр, имеем право…

В селекторе прозвучал низкий голос:

– Кровс.

– Здравствуйте еще раз, это снова Бреннер.

– Добрый вечер, мистер Бреннер.

– Могу я задать вам еще несколько вопросов?

– Пожалуйста, хотя я сказала то, что мне представлялось возможным сказать…

– Речь пойдет не о Грацио, мисс Кровс. Известно ли вам имя русского журналиста Лы… Лы… – Бреннер посмотрел на Степанова, снова прикрыл ладонью мембрану, но Кровс ответила:

– Вы имеете в виду мистера Лыско?

Степанов кивнул.

– Именно, – ответил Бреннер.

– Мне не просто известно его имя, мы дружны.

– Вам известно, что его в бессознательном состоянии увезли в Россию?

– Что?!

– Да, на него было совершено нападение… Он, как говорят его русские коллеги, очень плох… Мотивом избиения послужили якобы ваши отношения…

– Ах вот так? Его обвиняют в том, что он спал с представительницей бульварной прессы?

– Его обвинили в том, что он был близок с женщиной, которую любит неизвестный друг…

– Неизвестный друг конечно же связан с корпорацией Дигона, мистер Бреннер, потому что Лыско исследовал те же материалы, которыми занималась и я… Точнее говоря, он… Словом, у меня нет ревнивого друга, который пошел бы на такое безумство…

Степанов показал пальцем на себя. Бреннер быстро закрыл трубку ладонью, спросил:

– Хотите поговорить?

– Да.

Бреннер на секунду закаменел лицом; видимо, стремительно продумывал то, как он должен объяснить Кровс про красного; снова потянулся за сигаретой, мгновенно прикурил, прижав трубку острым плечом к уху.

– Мисс Кровс, у меня в гостях наш русский коллега Степанов; он писал репортаж о партизанах Лаоса и Вьетнама, был в Чили накануне трагедии и дружил с вождем РАФ[6] Ульрикой Майнхоф. Он хочет поговорить с вами.

– Пожалуйста, – ответила женщина, помедлив. – Я слушаю.

Бреннер протянул Степанову трубку.

– Добрый вечер, мисс Кровс. Я жду визы, думаю, мне дадут ее в ближайшие дни… Вы сможете повидаться со мной?

– Конечно.

– Я возьму у господина Бреннера номер вашего телефона?

– Можете записать домашний. Тридцать семь двадцать четыре сорок девять… Лыско плох?

– Да.

– Почему его не госпитализировали здесь?

– Потому что кто-то позвонил в наше консульство и угрожал ему… Потому что его обвиняют в том…

– Я уже слышала… У меня нет ревнивых друзей, а у него могли появиться серьезные враги… Из-за меня, это верно. Приезжайте, я вам расскажу кое-что… Днем я обычно в бюро или баре, вечером дома.

Когда Степанов положил трубку, Бреннер заметил:

– Странная история… Концерн Дигона… Пошли посмотрим по справочникам? Она – хоть и не прямо – все же обвинила этого старика… Вы ничего же о нем не знаете?

– Я знаю о нем, и знаю немало.