Она не хотела, чтобы их ночи кончались, но потом всегда наступало утро. Корф вставал в семь, Эля – в полседьмого. Корф совсем не мог готовить, в его руках даже омлет превращался в биоресурс, несовместимый с человеческой жизнью. Сосед уже не бесился, он был в тихом бешенстве. Эля ведь с ним не делилась французскими тостами и яйцами Бенедикт.

Маша уже не спрашивала, где Эля была в этот раз. Привыкла, что ответа все равно не дождется. А Эля привезла в квартиру Корфа несколько рубашек. Ей не нравились расспросы. И грязная одежда.

В метро пришло сообщение от Маши: говорила, что сегодня замена по истории. Надо быть обязательно. Она же не хочет произвести плохое впечатление? Эле, честно говоря, было плевать. Она все равно собиралась списывать на экзамене. Или потом досдать. Или подключить папу и решить проблему под мирный хруст свежих купюр.

На пару Эля опоздала, но криминала не случилось. Их новый преподаватель и сам опаздывал. Маша сидела как на иголках. Перечитывала конспект, но постоянно проверяла телефон. В ответ на вопрос Эли грустно сказала, что тот однокурсник перестал ей писать. А сама она писать боялась. Девушка же. Эля только закатила глаза.

Он вошел в кабинет широким шагом. Дышал немного неровно, будто бежал по ступенькам. На ходу снимал куртку и извинялся за опоздание. Смотрел сурово, но Эля видела, что он волнуется. Он точно так же тер пальцы на том первом свидании. Таком далеком сейчас.

Кажется, сердце пропустило удар. Вырвала у Маши телефон, открыла приложение с расписанием. Маленькие буквы под названием предмета: «преп. П. А. Корф». Преподаватель. Не аспирант.

Пока Маша удивленно спрашивала, что с ней, Элю душила паника. Кажется, впервые в жизни. Бросало одновременно и в жар, и в холод. Ладони еще не потели, но пальцы дрожали. Впервые в жизни пожалела, что у нее рыжие волосы. И помада темно-красная. И ведь стойкая, зараза, просто так не смоешь. А все из-за него, из-за Корфа… Каждый поцелуй превращал его в клоуна, пришлось искать такую, что не размажется.

Корф говорил ей, что носил в академии очки и челку зачесывал. Говорил, так солидней. Действительно солидней. Эля смотрела, как он берет журнал со стола, листает страницы, и не узнавала его. Холодный, незнакомый. Другой.

Может быть, это все шутка?

Он начал перекличку. Эля сидела ни жива ни мертва. Она всегда занимала место на задних партах. Там можно было прятаться за спины одногруппников и спать. Или думать о приятном. Или подсматривать в Машин конспект.

Дошел до ее фамилии. Нахмурился, как все при виде двойного «Иванова-Холодная». Эля слабым голосом обозначила свое присутствие. Он вздрогнул, обвел кабинет растерянным взглядом, но она успела пригнуться. Пожал плечами, продолжил перекличку.

Минуты не шли, ползли как улитки. Эля хотела зажмуриться и проснуться, даже щипала себя за руку. Не помогало. Хотела выбежать из кабинета, но боялась. И в окно не вылезти – пятый этаж.

А Корф ничего не замечал. Поправлял очки, слушал ответы зануд с первой парты, отвечал на вопросы, но не видел ее. А Эле хотелось, чтобы он ее увидел. Или не хотелось? Сердце, замершее, когда он только вошел в кабинет, забилось как сумасшедшее. Эля попыталась вспомнить симптомы сердечного приступа. Должна онеметь рука, вроде бы, правая. Или левая? У нее все равно немели обе.

Слово взял их главный ботаник. Ответ грозил растянуться минут на пятнадцать, как всегда. Эля выдохнула, немного расслабляясь во время передышки.

Надо купить новые наручники.

Как гром среди ясного неба. Телефон едва не полетел на пол, а Маша почти получила травму: Эля схватила ее за руку, чтобы не заорать. Перевела взгляд на Корфа: он, делая вид, что внимательно слушает, смотрел на телефон.

А что с теми?

Они мне нравятся.

Печатала дрожащими пальцами, ошибалась и стирала. А Корф едва заметно улыбнулся, увидев ответ. Так, уголком губ. А у Эли бабочки внезапно превратились в стадо хорьков. Метафорических, конечно. Хотя сценарий, где она фонтанирует внутренностями на его руках, ей отчего-то понравился.

Там трещина. В следующий раз точно сломаются.

*

Эля еще надеялась, что обойдется. Оставалось десять минут. Ведь в группе еще тридцать четыре человека. Она надеялась, даже пыталась молиться, хотя не умела. Да и не верила.

Не зря она ненавидела свою фамилию. Такую длинную, немного экзотичную. И привлекающую внимание. Как и Эля.

Она видела, как его глаза, скрытые за стеклами очков, скользят по списку. Невозможно было рассмотреть их цвет. А Эля знала, что в них есть золотистые искорки, из-за которых они то зеленые, то карие. И ресницы – длинные-длинные. Не пушистые, а длинные. И от этого знания – больно. Хорьки не дремлют.

Она не услышала, как Корф назвал ее фамилию. Увидела движение губ, увидела поворот головы в поисках студента. Деланную суровость за стеклами очков. Они ведь ему не нужны, только глаза прячут.

Маша ткнула ее в бок, Эля нехотя встала. Кажется, ее вызвали к доске. Рисовать схему каких-то актов, принятых каким-то Александром. Еще один Саша, который испоганил ей… все. Она ненавидела это имя даже больше своей фамилии.

Сначала улыбнулся, недоуменно дернул бровями. Потом побледнел, совсем как она. Качнул головой, нахмурился, снова посмотрел в журнал. Ее Корф, и совсем не ее.

Мел крошился в руке, дрожал. Эля сжимала его так крепко, что чувствовала, как ногти проходят насквозь. С усилием перевела взгляд на доску, стала что-то писать, говорить что-то вслух. А перед глазами – капли воды на его груди, пар и утренняя щетина, от которой так щекотно.

Дописала, сама не зная как, но дописала. Кажется, ошиблась в датах, но Корф не заметил. Он вообще что-то вряд ли заметил. Не смог даже слова сказать. Кивком головы разрешил сесть.

Эля прошла на не гнувшихся ногах обратно. Маша уже поднимала руку, чтобы исправить ее ошибки, а она первый раз в жизни боялась поднимать глаза. А на экране бездушного телефона горело новое сообщение.

*

Надо поговорить.

*

Эля. Не молчи.

*

Он не кричал. Не повышал голос. Был спокоен, но только снаружи. Эля хорошо его знала. По крайней мере, она так думала.

Они встретились в закутке на седьмом этаже. Там не было камер, зато было большое окно с видом на планетарий и зоопарк. И еще сталинскую высотку. Эля не могла смотреть на Корфа, пейзаж был слишком занимательным. И слышать голос его тоже не могла. Но слышала. И видела отражение в окне.

А он говорил. Спрашивал. Запинался, снова говорил. Пытался подобрать слова.

Эля не плакала, хорьки ушли на перерыв. Они дружно взяли чайные ложки и пошли закусывать сердечной тканью.

Они не спрашивали друг друга, почему. Зачем задавать бесполезные вопросы? Оба хотели верить в сказку, сначала от незнания, потом по инерции. Или нет. Любить по инерции нельзя. А она ведь любила. Может быть, впервые в жизни по-настоящему.

Но не признавалась. Смотрела в отражение в окне, сжимала когда-то кем-то надломанный подоконник белыми пальцами и молчала. И Корф молчал.

Нет, он говорил. Тихо, с этой интересной хрипотцой. На этот раз из-за сорванного ночью голоса. Они кричали на спящий город с балкона и срывали сначала одежду, потом голоса. Но о главном – молчал.

Эля все понимала. И как тут не понять? Ей восемнадцать. Он преподаватель. Ее преподаватель. Это важно. Не важно, что она видела на его бедре родинку, похожую на Испанию. Не важно, что он напевал ей песни Арии вместо колыбельной. Не важно, что они столько раз просыпались вместе и улыбались, потому что не хотели вылезать из постели.

Эля не плакала. Не перед ним. Не сейчас.

И Корф… был спокоен. Внешне.

*

История была сдана на отлично. Сдавала сама, без шпор. Маша была в приятном шоке, Корф тоже. Он ведь знал ее глубокую любовь ко всему древнему. Эля отвечала уверенно, стараясь не думать о том, что эти глаза смотрели на нее так близко, губы касались так нежно, а руки…