Но что удивительно: все наиболее славные подвиги совершаются именно такими «ожидающими». Более того, только они и совершают настоящие подвиги, то, что совершают остальные, можно назвать какими угодно высокими словами, но до подвига они не дотягивают, и если мы позволили себе использовать это слово, то только пойдя на поводу у нашего героя и под влиянием его излишне эмоционального восклицания. И масштаб свершений по мере перехода от ожидающих к мужественным, затем от несгибаемых к упорным постепенно сокращается и сходит на нет у тех весьма многочисленных людей, которым не свойственны столь высокие моральные качества. Что достаётся им в удел? Чем компенсирует им всеблагой Господь их неспособность потрясать Вселенную и переворачивать жизнь? Счастьем, простым человеческим счастьем.

Всего этого Олег пока не знал. Всё у него было впереди: и упорный многолетний труд на пути к цели, и мучительные ночные сомнения, и мужественные решения, разворачивающие течение жизни в новом направлении, был даже период «ожидания» в самом что ни на есть классическом, муромско-обломовском варианте. Всего этого было в избытке, поэтому, вероятно, Всеблагой и не додал ему в жизни кое-какую мелочь, ту самую, простую человеческую.

А пока Олег блаженствовал. Казалось, всё напряжение последнего года схлынуло с него в считанные минуты, захватив с собой и минимально необходимые жизненные силы, мышцы расслабились до старческой дряблости, сердце, готовое всё утро выпрыгнуть из груди, стало ухать редко, как бы задумываясь после каждого удара, а во внезапно опустевшей голове раздавался лёгкий перезвон колокольчиков, очень приятный и навевающий сладостную дрёму. Он даже не понял, как доехал до дому. На миг очнулся в прихожей, коротко бросил на немой вопрос деда Буклиева: «Всё в порядке», – добрёл до кровати, рухнул, как сражённый боец, в полном обмундировании, и немедленно заснул.

Он хотел бы проснуться в утро объявления результатов, но до него было ещё очень долго, в приёмной комиссии сказали, что дня три, а то и четыре, которые надо было как-то занять. Радовало, что у Николая Григорьевича в Москве оказалась неожиданно обширная родня. Помимо уже упоминавшейся Ольги Григорьевны, был ещё брат Василий Григорьевич, были ещё две племянницы, дочери скончавшегося недавно Ивана Григорьевич, того, кто профессорствовал на биологическом факультете. Всех их дед с Олегом по очереди посетили, везде их принимали очень мило, поили чаем, выпивали по рюмочке за встречу. Олега в его состоянии даже не очень задевало, что всё внимание было обращено на деда, к нему же относились не пренебрежительно, нет, конечно, такого себе эти воспитанные люди никогда бы не позволили, но как-то равнодушно. Да и у Олега при встрече с ними в душе не шевельнулось ничего, хоть отдалённо напоминавшего родственные чувства, и, расставаясь с ними, он немедленно выбрасывал их из головы, чтобы уже никогда более не переступать порог их дома.

Все эти встречи проходили днем, потому что родственники Николая Григорьевича были людьми далеко не молодыми, и вечера у Олега оставались совершенно свободными. Тут весьма кстати оказался шахматный клуб в парке ЦДСА. Там под залог паспорта давали шахматы и часы, ребята, с которыми Олега познакомил Евгений, радушно приняли его в свою компанию, и он на протяжении нескольких часов без устали «гонял блиц». Точнее говоря, для усталости, чтобы ни о чём не думать, чтобы, придя вечером домой и прочитав пару-тройку глав «Швейка», погрузиться в сон.

Вы спросите, а почему Олег не готовился к следующему экзамену? Дело в том, что он таки получил золотую медаль, облоно выполнил свою часть договора. И эта медаль давала ему право поступления в любой вуз страны при условии сдачи профилирующего экзамена на пятёрку. На химическом факультете таким экзаменом была письменная математика. Олег был настолько уверен в безукоризненности своего решения, что не мог заставить себя взяться за учебники. Точнее говоря, он вставал утром, раскладывал перед собой Ландау с Лифшицем и Ландсберга, тупо прочитывал несколько страниц, понимал, что он ничего не понимает, и захлопывал учебники.

Но ведь он был в Москве, спросите вы, столько всего интересного вокруг, почему он никуда не ездил? Ведь вот Володя Ульяшин, несмотря на свои весьма специфические дела, осмотрел все основные достопримечательности, не только Пушкинский музей, но и забытое властями и народом Царицыно. Не до того Олегу было! «Москва со всеми красотами – это потом, мне ведь жить здесь, как минимум, пять лет, вот тогда-то и облажу все уголки, истопчу все переулки-закоулки, посещу все музеи, театры и концертные залы, всё потом», – так он думал и искренне в это верил.

Шилобреева Ульяшин вычислил сразу. Действительно, милый, безобидный на вид старичок, кормит уток, не спеша отламывая кусочки батона и бросая их в пруд, подальше от скопища уток, чтобы те, расталкивая друг друга, устремлялись к подачке. Вот только под костюмом угадывается тренированное когда-то тело, да и взгляды, бросаемые иногда по сторонам, поражают непенсионной остротой.

– Добрый день, Иван Пантелеймонович, – обратился к нему Ульяшин, привалившись рядом к невысокой чугунной загородке.

Старичок окинул его внимательным взглядом, бросил очередную порцию хлеба уткам и лишь потом ответил:

– Не имею чести.

– Ульяшин.

– Э-э-э.

– Владимир Ильич.

– Понятно.

Шилобреев неторопливо закончил кормление уток, вытряхнул крошки хлеба из полиэтиленового пакета и, аккуратно сложив его, положил в карман лёгкого летнего пиджака. Жестом пригласив Ульяшина, он направился к лавочке, весьма кстати освободившейся неподалеку.

– Значит, за правдой приехали? – спросил он, уютно устроившись на лавочке и сложив руки на животике. – Узнав кою, собираетесь вершить суд быстрый, справедливый и, естественно, беспощадный.

Ульяшин промолчал.

– Как вы вышли на меня? – спросил Шилобреев, удовлетворенно кивнув.

– Навели добрые люди, – ответил Ульяшин.

– Мир не без добрых людей, – согласился Шилобреев, – они рассказали вам обо мне? Претензии есть?

– Претензий нет. Есть вопросы. О некоторых деталях.

– Какие детали?! Ваш брат был виновен! Все представленные мне улики были бесспорны, и, кстати, ваш брат ничего не отрицал.

– Кем представлены?

– Хм, молодой человек, вопрос по существу! Комитетом государственной безопасности – вас удовлетворяет такой ответ?

– Вполне. А вас не удивило, что КГБ преподнёс вам на блюдечке готовое дело?

– По-разному бывало, – протянул Шилобреев.

– А вы, значит, с радостью вцепились и раскрутили, – продолжал давить Ульяшин.

– Вы мне активно не нравитесь, молодой человек, – сказал после долгой паузы Шилобреев, – у вас в глазах какой-то нехороший блеск, он мне напоминает наших чекистов тридцатых годов или комсомольцев-добровольцев тех же лет. Я, да будет вам известно, ни во что не вцеплялся и ничего не раскручивал. Дело было совершенно ясным, более того, на меня никто не давил, никто мне не звонил, и я с абсолютно чистой совестью передал дело в суд.

– А потом? – тихо спросил Ульяшин.

– А что потом? – раздражённо бросил Шилобреев. – Мое дело – передать дело в суд, дальше не моя епархия. Хотя, конечно, странно всё произошло. Статья-то была плевая, я так думал, брат ваш получит меньше всех, лет пять, да и то как повезет. А вышло сами знаете как.

– Что же вы не вмешались?

– Я бы, может быть, и вмешался, но меня буквально перед рассмотрением дела направили в длительную командировку на Дальний Восток, там в Приморском крае… ну, в общем, месяца полтора просидел. А уж когда вернулся, поезд ушел.

– Все чистенькие, все в белом! – с ненавистью сказал Ульяшин и уставился невидящим взглядом в пруд.

Шилобреев внимательно посмотрел на него, прикидывая в уме какие-то варианты.

– Очень вы раздражены, – заметил он тихо через несколько минут, – но не по назначению. Я вам сказал, что дело было передано из КГБ, будь вы в здравом рассудке, вы бы поняли, что истинная подоплёка дела известна только им. Я, конечно, мог бы назвать вам какие-нибудь фамилии сотрудников КГБ, задействованных в этом давнем деле. Если бы вспомнил. Но я их не помню. Но вот одного человечка я помню. Именно он передал ту злосчастную пачку долларов вашему брату. Был главным свидетелем на процессе, свидетелем – потому что раскаялся, понимай, донёс, а может быть, и того больше. Фамилию сказать?