– Чем могу служить? – с неожиданной вежливостью обратился он к Ульяшину, указывая ему на стул напротив.

– Моя фамилия Ульяшин…

– Это я уже знаю.

– Я от Мотыля, из Самары.

– И это я уже знаю.

– Мотыль мне сказал, что вы можете рассказать мне о моём брате.

– А-а-а, вот откуда мне знакома ваша фамилия. Да, был такой человек, не наш, но честный фраер. Вы его родной брат? – и, дождавшись подтверждающего кивка: – Ему не пофартило, попал под паровоз, но вёл себя достойно. Всё это, конечно, по слухам, процесс был хотя и открытый, но никого туда не пускали, а уж из тюрьмы, тем более такой, репортажи не передают. Но кое-что доносилось. Он никого не сдал, хотя, честно говоря, общался с редким дерьмом, не за столом будет сказано. И Там, в последние дни, вёл себя достойно, не плакал, не юзил, не писал покаянные письма.

– Так вы считаете, что ему просто не повезло? – спросил Ульяшин.

– Да, конечно. Это изменение статьи задним числом наделало большого шороху в наших кругах, эдак ведь любой может при детской статье попасть под вышку. Но больше этого не повторялось, и мы успокоились. Есть ещё один момент. Следователь, который вёл его дело, важняк из Генпрокуратуры, Шилобреев Иван Пантелеймонович, он конечно сука, как и все они, но справедливая сука, лишнего не навешивал, но и то, что можно было нарыть – нарывал. Под меня тоже копал, целых два раза, но… но это не важно. Если он передал дело в суд, значит, там был, как они говорят, состав преступления, а дальше началось то, что я определил словом «не повезло».

Ульяшин не знал, что сказать, и надолго замолчал.

– Да не расстраивайся ты так, – сказал Владислав Михайлович, переходом на ты как бы показывая, что серьёзный разговор позади, – выпей, закуси. Жизнь дается один раз, и неизвестно, когда и как она прервётся.

Ульяшин, не кобенясь, выпил стопку водки, подцепил кусок балыка на закуску – хороша была рыбёха! Владислав Михайлович стал мягко, но с заметным интересом выяснять у Володи о его житье-бытье, тот отвечал как есть. Через полчаса Ульяшин обнаружил перед собой шашлык по-карски, весьма недурной, графинчик с водкой тоже освежили.

После трёх стопок, насытившись, Ульяшин рискнул задать Владиславу Михайловичу следующий вопрос.

– Этот важняк, Шилобреев Иван Пантелеймонович, до него, поди, не доплюнешь?

– Отчего же? Кормит уток у пруда в парке ЦДСА, Центрального дома Советской Армии, ежедневно с часу до трёх. Его помели из Генпрокуратуры, надо полагать, за то, что не вешал лишнего. Диалектика! Милый такой, безобидный старичок, хотя, какой старичок – чуть постарше меня. Хочешь с ним встретиться? Так будь осторожнее – без хрена съест.

– Хорошо, что в Москву приехали поздно, – мелькнула совсем посторонняя мысль, когда Олег сел за парту в ожидании варианта экзаменационного задания, – тут последние несколько минут не знаешь, как протянуть, всего колотит, а ещё пару лишних дней в Москве – вообще дошёл бы. Ну, давайте, давайте! – подгонял он мысленно дежурных.

Олег действительно очень волновался. Когда он решил все задачи и по привычке засёк время, то оказалось, что прошло целых пятьдесят минут, просто ни в какие ворота не лезет, пожурил он себя. Он тщательно проверил решения, потом переписал всё начисто, без единой помарки, стараясь писать печатными буквами, чтобы уж ни у кого никаких сомнений не возникло. Ещё раз всё прочитал, на листочке с условиями задач написал свои ответы и положил листок в карман, посмотрел на часы – прошло час сорок с начала экзамена. Обвёл взглядом аудиторию – сплошь склонённые головы над шуршащими листами бумаги, лишь одна дежурная бдит, вытянув шею и чуть поводя глазами из стороны в сторону. Олег сложил бумаги, резко выдохнул, встал и направился к дежурной. Та с некоторым сожалением посмотрела на него. «Уже сдался! А жаль, симпатичный парень». «До свидания», – донеслось до неё. «Всего хорошего, – ответила она и подумала, – какое там свидание! Была бы девушка, могла бы ещё приехать на следующий год попытать счастья, а этот куда-нибудь в другой вуз поступит, не в армию же идти».

Олег стоял на ступеньках Химического факультета, смотрел, немного прищурясь от бьющего прямо в глаза яркого июльского солнца, на сквер с памятником Ломоносову, на устремлённый в чуть выцветшее на солнце небо шпиль Главного Здания, и блаженно улыбался.

«Всё! – пело в него в душе. – Дело сделано! Блеск, чистая пятёрка! Год титанической работы, пусть не год, пусть полгода работы, – милостиво согласился он, – но всё равно год ожидания, и полтора часа подвига!»

Простим Олегу такие громкие слова. В его состоянии он мог нагородить чего-нибудь и похлеще. Так, обычное юношеское хвастовство и, признаем, глупость. Эка невидаль – год работы и ожидания против полутора часов пикового напряжения! Вон спринтер, пятнадцать лет тренировок ради десяти секунд главного финала, и только один из восьми взойдёт на вершину пьедестала. Олегу было пока невдомёк, что, в сущности, вся наша жизнь состоит из подготовки к некоему предназначенному нам деянию, главному деянию нашей жизни. Именно эта подготовка, а не деяние, и является подвигом, хотя все считают наоборот, ослеплённые яркостью и кратковременностью деяния. Уж тем более этим верхоглядам не понять, что тяжела даже не подготовка, какой бы длительной и изнурительной она ни была, а сомнения. Что работа? Время летит, руки и голова заняты, к вечеру так умаешься, что только бы до подушки добраться – хорошо! А вот когда ворочаешься всю ночь без сна, когда гложет тебя червячок сомнения, с годами всё сильнее: а туда ли ты идёшь? а не ошибся ли ты? и если это так, то кому всё это нужно? и зачем тогда так убиваться? Какая сила нужна, чтобы при таких мыслях продолжать идти своей дорогой! И какое мужество, чтобы, осознав ошибку, начать всё сначала, бросить накатанную колею и с прежним упорством взяться торить целину.

Но ещё более тяжкое, чем сомнения, испытание – испытание ожиданием. Есть люди, которые рождаются с сознанием того, что им суждено совершить в жизни нечто яркое, грандиозное, такое, что останется с памяти людей. С детства их подвиг представляется им как нечто доброе, светлое и ведущее к благу всего человечества. Жизнь зачастую вносит свои коррективы, и оказывается, что на роду им было написано совершить величайшее злодейство, но как бы то ни было, то первое предчувствие их не обманывает и в памяти людей они остаются. Что им суждено, они не знают, и им остаётся только ждать некоего знака, который призовет их на предписанный им подвиг. Их так и называют – «ожидающие». В процессе ожидания они могут чем-нибудь заниматься, чем-нибудь очень даже общественно полезным, но потомков мало интересует, чем они занимались до своего подвига, да и после него тоже. Потомки даже готовы им простить, если они вообще ничем не занимались ни до, ни после. Вон Илья Муромец, лежал себе на печи тридцать лет, сопел в две дырочки, потом встал, взял копье булатное и освободил славный град Чернигов от басурманской осады. Другой, тот же Добрыня Никитич, сызмальства упражнял тело в военных искусствах, бросался грудью на всех ворогов, с завидным постоянством набегавшим на Русь, а выслужил место хоть и одесную, но все же с краю от главного героя – Ильи Муромца.

А кто-нибудь задумывался над тем, каково было богатырю все эти тридцать лет ожидания? Вот она сила, Богом данная, чувствуется во всём огромном теле, а куда и когда её приложить? Не землю же, право, пахать, как отец, не для того рожден! И трепетать от любой вести о нашествии ворогов, прислушиваться, а не раздастся ли Голос, но нет зова, нет знака, без него, знать, справятся, можно ещё поспать. А ведь мог и вообще не дождаться своего часа, в избе ли угорел бы, или отец прибил бы – тридцатилетним лежанием на печи даже ангела можно довести до смертоубийства. И тогда бы Илья Муромец попал, вероятно, в народный эпос, но уже как величайший лежебока, по сравнению с которым его тезка, Илья Ильич Обломов, представляется суетливым живчиком.