Вершинин, вспоминая разговор с Пеклевановым, задумался, покачал головой, зажмурился.

— Играл там студент Миша, землемер, вот этот.

— Я в Горном институте учился, Никита Егорыч.

— А разве гора — не земля? Земля, только что потверже пашни. Горы умеешь мерить? С чего же пашню не намерить и не разделить?

Громкий голос спросил:

— А разве нам пора делить землю?

Вершинин достает фотографию и показывает.

— Узнаете?

— Каратель!

— Генерал Сахаров!

— Верно, — говорит Вершинин. — Ему отрезано на карте земли столько, что мы его землю вровень закроем его портретом. Так ведь, Миша?

— Приблизительно, Никита Егорыч.

— А говоришь — не знаю землемерства.

Вершинин положил фотографическую карточку на те земельные участки, которые на межевой карте отмечены как собственность генерала Сахарова. Затем он достал другую фотографию и протянул ее Мише.

— Кто тут? Мелко написано, не пойму.

Миша читает:

— Министр земледелия Приморского правительства скотопромышленник Пименов.

— Накрывай его земли. Дальше кто, на этой карточке?

— Атаман Малашин на этой.

— Накрывай!

— Это кто, мужики? Узнаете?

— Купец Баляев Григорий Иваныч.

— Накрывай!

— Это?

— Кулак Обаб.

— Накрывай!

Горько мужикам, печально. С недоумением глядели они друг на друга, со злобой — на карту, всю покрытую фотографиями.

Вершинин сказал, разводя руками:

— Вся земля поделена, мужики! Либо отдана она кулаку, либо купцу, либо казачьим атаманам, либо генералам. Да еще об антервентах не забывайте! Им тоже немало надо. Вот для них-то вы и будете обрабатывать эти земли!

— Барин идет на землю, братцы! — раздается чей-то возбужденный и словно проснувшийся только что голос.

— Отберут землю!

— Отбить!

— Не давай землю, Никита Егорыч!

Вершинин, потягиваясь от удовольствия, с радостью прислушивался к возрастающему шуму голосов.

Он спросил:

— Так что же делать, мужики?

Седой старик, расталкивая всех, подковылял к столу.

— Тебе чего, дед? — спросил Вершинин, ухмыляясь.

— Земли!

— Какой волости?

— Мутьевской, Никита Егорыч.

— Миша, где у нас Мутьевская волость?

— Нету ее, Никита Егорыч.

— Как так нету? — с возмущением спросил старик. Вершинин сказал, пожав плечами:

— Нету, дед! Видишь, все барскими портретами закрыто.

— А я вот этим барам покажу!

Старик хватает карту за край и сбрасывает все фотографии на пол.

Мужики захохотали.

Каратели отступали и окопались в селе Большое Мутьевское. Село с большими огородами протянулось вдоль реки Мукленки, тон самой реки, мост на которой должен был прикрывать своим бронепоездом капитан Незеласов. Мукленка, часто виляя среди тайги и гор, впадает здесь в Кудринскую заводь. От села до железной дороги верст двадцать, не больше.

Между железной дорогой и селом лежат богатые нивы и луга. До революции эти места принадлежали Кабинету Его Величества. После резолюции мужики их пахали и косили для себя, а теперь места эти подарены генералу Сахарову. Сахаров думает заняться здесь хлебопашеством и скотоводством. Пожалуй, преимущественно скотоводством. Луга удивительно пышные! Особенно пышны они возле холмов, прикрывающих Кудринскую заводь. Заводь, к сожалению, мелка и доступна только лодкам, так что генерал предполагает, разбогатев от скотоводства, прорыть через заводь канал, чтобы вывозить оттуда зерно и скот.

Пока в селе и в его окрестностях нет ни скота, ни зерна, а огромные огороды заросли главным образом бурьяном. По бурьяну крадутся мужики с ручными гранатами и ружьями. Ночь лунная, но часовые не видят мужиков. В огородах им стоять страшно, и они предпочитают ходить по улице — дисциплина среди карателей по ночам нельзя сказать, чтобы была крепкой.

В пятистенном доме просвирни вповалку, на сене, спят несколько офицеров. Обеденный стол занят, на нем, положив голову на кулаки, спит старший офицер. Поэтому допрос китайца Син Бин-у ведут в сенях. Молоденький прапорщик, то и дело сползая с сундука, обитого скользкой цветной жестью, глядит со скукой в лицо связанного Син Бин-у. В лампе мало керосина, и офицер, прибавляя огня, спрашивает, зевая:

— Китай, как ты сюда попал? К большевикам пробирался? К партизанам?

— Китай моя ехать надо.

— Враки. Китай твой совсем в противоположной стороне.

Высокий рыжий офицер, что спал, положив голову на стол, поднимается. Размякший и отяжелевший от неудобной позы, он начинает приседать, скрипя сапогами. Приседая, он говорит прапорщику:

— Ах, какой я сон видел, Павел Андреевич, какой сон! Волга, Нижний, ярмарка…

— Не мешайте, — бормочет ведущий допрос. — Я его никак имени записать не могу. Как тебя зовут?

— И дался вам этот китаец! Пристрелите, и конец. Или лучше дайте мне, я пристрелю.

Рыжий офицер придвигает к себе кобуру револьвера. Прапорщик прерывает допрос, подходит к столу, наливает из чайника в жестяную кружку холодного чаю и нехотя пьет. Офицерам скучно.

— Который час?

— Половина четвертого.

— Боже мой, какой сон!

Высокий, тревожно подняв голову, прислушивается и говорит серьезно:

— За окнами кто-то ходит!

— Часовой!

— Шаги не наших.

Син Бин-у, тоже, по-видимому, поняв, что за окнами творится что-то неладное, старается отвлечь офицеров:

— Семечка моя покупала. Села, плиехала семечка покупать. Семечка нету. Семечка нету, чем толговать буду?

Высокий офицер, ударив кулаком по столу, говорит: — Проснитесь, господа! За окнами возятся. Проверить!..

Он не успевает закончить приказание, как рама с треском вылетает, и в комнату, прямо на стол, прыгает с гранатой в руке Вершинин.

А вот и Кудринская заводь, луга, нивы, холмы. Как тут свежо, светло, обширно! Какой здесь был бы покос, какие богатые пашни, кабы некошеный луг не истоптали солдаты, кабы нивы не пересекли окопы с колючей проволокой, кабы на холмах в отдалении не укрепился сам генерал Сахаров, который перевез сюда, говорят, несколько поездов со снарядами. Со всех шести окружных волостей приказал Сахаров согнать подводы. Две недели возили снаряды, и десять дней артиллеристы помогали своим упряжкам катить пушки: из-за дождей дороги были вязки.

Хорошо, хоть дожди кончились, а то попробуй подползти по этой черной и вязкой земле к позициям генерала Сахарова! Все равно, впрочем, трудненько будет атаковать Кудринскую заводь. Эх, кабы хоть парочку пушек да полвагона снарядов! Какие там пушки, когда для пулемета не хватает патронов, не говоря уже о винтовках. Конечно, сибирский мужик привык беречь снаряды, но ведь тут злость какая! Для этакой злости и миллиарда патронов было бы мало.

Далеко впереди отряда, в сухой осенней траве, наблюдая за холмами, где хоронились белые, лежали Вершинин, Миша-студент, Син Бин-у и трое мужиков. Из окопов слышна ружейная стрельба.

Вершинин спросил, глядя в небо:

— Остальные-то мужики ползут? Долгонько.

Взволнованно и сердито он повторил:

— Подошли, спрашиваю, остальные роты?

— Не подошли, Никита Егорыч, — ответил Миша.

— Нету, — сказал китаец. — Нисиво нету.

— Петров, сюда! Где мужики, что они?

Подполз мужик Петров. Вершинин посмотрел на него вопросительно.

— Отползли, — со вздохом сказал Петров. — Отступили.

— Винтовок испугались?

— Не винтовок, Никита Егорыч. На позициях генерала Сахарова, гляди-ка…

Вершинин всмотрелся.

— Пушки, Никита Егорыч. Того гляди, грохнут.

— Да, пушки, оно, конечно… — с уважением и завистью начал Миша.

Вершинин сердито прервал:

— Чего — оно? Ничего не оно! Ну, пушки, пушки…

Он обратился резко к Петрову:

— Поди к мужикам, скажи, что я… я их люблю!

И повторил уже растроганно:

— Я их, скажи, сильно люблю. Так люблю, что вот сейчас встану во весь рост перед винтовками, окопами, перед этой самой колючей проволокой, перед пушками! И буду стоять до тех пор, пока мужики не вернутся или пока не убьют. За землю буду стоять, за Расею!