Петров отполз.

Вершинин скрутил папироску, затянулся два раза и передал папироску Мише.

— Не курю, Никита Егорыч. Неужели встанете?

— А чего не встать?

— Никак я этого понять не могу!

— А и не надо. Ты себе лежи, Миша. О чем ты думаешь?

— Я? Я, Никита Егорыч, мечтаю о будущем, вспоминаю прошлое, и очень мне, знаете ли, хорошо. И читать хочется. Дайте я вам почитаю Тургенева, Никита Егорыч, наизусть?

— Чего?

— Книгу почитаю.

— Ошалел! Да ты оглянись, Миша, место-то какое!

Вершинин медленно поднялся, вытянулся во весь свой рост и молча стал глядеть на виднеющиеся вдали окопы и холмы. Выстрелы оттуда учащались.

— А луга-то, голубчики, — сказал громко Вершинин, вздыхая, — не кошены. Жаль и глядеть! Трава по пояс, пройтись бы с косой… — Приложив руку к глазам, он вглядывался. — И впрямь — пушки. Генерал-то Сахаров тоже, по-своему, прыткий.

А в овраге, перед спустившимися сюда партизанами, бегал Петров, яростно размахивая руками.

— Поймите же, мужики! Вершинин под пулями стоит!

А вы — в овраге отдыхать? Ради любви к мужикам, говорит, стою! И буду стоять, покеда не убьют меня белые! Слова-то какие, господи!

Молчание. Наконец из толпы раздается строгий голос:

— Нехорошо мы сделали, мужики!

— Нехорошо, — подтверждает после небольшой паузы второй голос.

Петров подсел к мужику, который сказал «нехорошо», и сказал ему вполголоса:

— И нехорошо и стыдно!

Мужик вскочил, закричал:

— И нехорошо мне и стыдно! И чего я вас, дураков, послушался?

— Пушки же!

— Ну и пусть пушки, — продолжал мужик. — А у меня сердце болит! Убьют Вершинина! На всю жизнь — обида!

Молчание. Но это совсем уже другое молчание. Петров, поняв перелом, свершившийся в сердцах, схватил винтовку:

— Стройся!

И мужики выскочили из оврага.

Луга. Холмы. Хороша ты, Кудринская заводь!

Пули либо не долетают, либо перелетают через Вершинина.

Внезапно китаец Син Бин-у поднялся:

— Не могу, нельзя, надо моя стояла лядом!

— Оно, конечно, неприлично, и удивляюсь я самому себе, — сказал Миша, тоже поднимаясь.

Трое стоят в ряд!

Подползают и встают с ними оставшиеся мужики.

Один из них, глядя на следы пуль, обрадованно говорит Вершинину:

— Никита Егорыч, а ведь белые-то солдаты в нас не целятся.

— Ну, брось!

— Вот те крест!

Кто-то строго проговорил, размышляя:

— Может, не хотят? А может, и не умеют?

И когда в стрельбу вступил пулемет, мужик, дотрагиваясь до Вершинина, сказал с восхищением:

— А там, от белых, гляди-ка, кто-то ползет. Храбры, мошенники, ничего не скажу.

Мужики взялись за винтовки. Вершинин приказал тихо:

— Обождать! — И громко спросил — Кто там, в траве?

— Свой, — донесся срывающийся голос.

— Много вас таких, своих, — кладя руку на курок, сказал Вершинин. — Отвечай! Земля?

Срывающийся голос приближался.

— Народу.

— Фабрики?

— Обязательно.

— Мир?

— Без аннексий и контрибуций!

Вершинин опустил винтовку.

— Подходи.

Из травы выкатился Васька Окорок в кумачовой длинной выцветшей рубашке; в руках у него тоже выцветшая фуражка с голубым околышем. Окровавленный, он стоит еще на коленях, как бы не веря в свое спасение.

— Расстрелять хотел генерал Сахаров, а я…

— За что — расстрелять?

— Секретарь я сто двадцать четвертого революционного полка и прокрался к нему внести разложение в ряды противника.

— А где твой полк?

— Как с фронту шел, так по домам целиком разошелся. А у меня дома нету — раз я секретарь революционного полка, — сожгли каратели.

— Грамотный?

— Пишу, читаю.

— Таблицу умножения знаешь?

— Плохо, Никита Егорыч.

— Откуда известно мое имя?

— Ребята сказали, которые должны были расстреливать. «Стоит, говорят, такой в поле, не иначе Никита Егорыч Вершинин, — беги!» Они для виду постреляли мне вслед и только, гляди, щеку задели.

Засвистели пули.

— Э! — вскрикнул Вершинин. — Хорош! Мимо!

— Ранило?

— Хуже. Сапог разорвало. Стяни.

Васька стянул сапог, перевязал рану.

— Наши все тут, Никита Егорыч, подползли.

Вершинин поворачивается в сторону мужиков.

— Давно пора. Теперь и присесть можно. Нечего бога гневить. Перед атакой, значит.

Присели.

Вершинин, обняв винтовку и постукивая пальцами по ее стволу, с горечью сказал Окороку:

— У нас тоже всякие вояки есть. Видел, отступили! А еще большевиками себя называют.

— Надо бы тебе, Никита Егорыч, ячейку, — сказал Васька Окорок. — Будь ячейка, они б ни за что не отступили.

— Откуда взять ее, ячейку-то?

— А может, наберем?

— Об этом надо с Пеклевановым посоветоваться. Очень он мне доверяет. «Иди, говорит, под твоим влиянием целый уезд». А какой уезд? Дай бог, волость. Это он намекнул: добивайся, дескать. Ну, и пришлось. И, главное, комиссара не дал. Он мне доверяет, а я ему — вдесятеро, во как!

Вершинин сорвал горсть травы, долго смотрел на нее, думал, а затем спросил Ваську:

— Генерал Сахаров и все чины его, стало быть, на холме?

— За холмиком, в блиндаже, Никита Егорыч. Как ударим с правого флангу, так получится возможность зайти в тыл противника.

— И пришло мне, товарищ, в голову… Делай, что буду делать!

Все опять поднялись вслед за Вершининым. Вот он обсосал палец и поднял его кверху. Остальные, без всякого размышления, так же. Только один Миша-студент подумал: «Грязный палец — в рот?!» А что же делать?

Сели. Вершинин спросил:

— Узнали, откуда ветер дует?

— В спину, Никита Егорыч, — быстро ответил Окорок.

— Подожди, тебя как звать-то? — спросил Вершинин.

— Васька Окорок.

— Окорок? Да что ты, свинья, что ли?

— Фамилия моя была — Василий Окороток. Парни смеются: «Как же короток, когда длинный? Вот мы тебя укоротим: будешь ты у нас Окорок». Так оно и прилипло: Окорок, Василий.

— Миша, откуда ветер?

— У меня, Никита Егорыч, спина от волнения мокрая, поэтому ветер со спины.

Подполз Петров:

— Полк, Никита Егорыч, в полном порядке.

— Ладно. Собери у всех серянки. Пускай, которые помоложе, бегут вдоль всего фронту и зажигают степь. Атака пойдет за огнем!

Молодые партизаны бросились в траву, рвут ее, складывают, зажигают.

Ветер гонит пламя по траве прямо к окопам белогвардейцев.

Дым с огнем проносится над окопами, устремляясь к блиндажам и пушкам.

— Ура!

Мужики с винтовками, берданками, а то и просто с топорами — в атаку.

Рубят проволочные заграждения. Врываются в окопы. Бегут по ним. Бьются.

У подножия холма, на котором стоят пушки, возле блиндажа — группа офицеров и сам генерал Сахаров.

Вершинин медленно подошел к генералу, остановился и, перебирая пальцы левой руки пальцами правой, спокойно спросил:

— Генерал Сахаров? Командующий?

Генерал, не глядя на Вершинина, ответил:

— А ты кто?

— Вершинин. Мужик.

— Вижу, что не баба.

Вершинин сорвал с генерала погоны и бросил.

— Только зря русское золото носишь! — И спросил у стариков. — Что с ним делать, деды?

Старики переглядываются. Слышно, как один из них достает тавлинку, нюхает и чихает, а другой смущенно кашляет.

Наконец третий, худенький старик, сказал густым басом:

— Расстрелять!

Очень почтенный, бородатый, осмотрев генерала с ног до головы, обратился к Вершинину:

— Повесить бы, Никита Егорыч, — право, повесить лучше.

— Чего?

— Наших он вешал с усердием, ну и нам надо поусердствовать. Опять же, расстреляешь — надо могилу копать, землю на него тратить. А тут повесим на сосне, пускай болтается. И ворону пища.

Молодой коротконосый офицер вышел вперед и, делая под козырек, сказал Вершинину с чувством:

— Я адъютант генерала Сахарова. Это изверг. Я негодовал на него и негодую! Разрешите мне, гражданин командующий, веревку…