— Нужно напрячь силы и бросить гранату так, чтобы она долетела до немца! Забросать гранатами противника, долетят!..

И удивительное дело: гранаты долетели до немцев!

Однако немцы открыли огонь из глубины обороны, и мы опять вернулись в окопы. После этого немцы перешли в контратаку.

— Приготовиться к гранатной атаке!

Набрали гранат в карманы. Свисток. Дождь кончился. Вышла луна. Небо чистое. Свисток командира.

Рукопашная схватка. Немцы выбиты.

Ранен командир батальона Мохначев. Его унесли.

Ранен капитан Поздеев. Командование принимает капитан Печерский. Вперед! Осталась еще одна линия немецких траншей…

Капитан Печерский сообщил командиру дивизии, что важнейший опорный пункт немцев — конюшня — взят.

— Подкрепления прибудут, — ответил Кустов. — Поздравляю победителей, честно добивающихся звания орлов. Вперед, орлы!..

Рассказывая об этом эпизоде, капитан Печерский говорит, трогая пальцами свои ордена:

— Это завоевано не мной, а солдатами. И вообще, не люди — орлы, действительно! — продолжает он. — Не шли — летели к Орлу. Немцы нас прижимали к земле артиллерией, самолетами. Мы — ничего! Идем. И вот — рубеж Оптухи. Близок Орел. Меня направляют в 1-й полк, где командиром майор Плотников — светлая голова и дерзкое сердце. Должен я поговорить с людьми, пойти с ними до Орла, политически обеспечить марш. Идем ночью по тылам противника, обходя огневые точки. На ходу — беседы. Держались мы строго: не бренчали, не курили. «Кто курит — предатель». Даже кашляли в пилотку. Вел нас майор Плотников. Это было очень красиво…

— Чем же красиво?

— Опасностью. И то, что мы держались друг за друга, шли сердце в сердце. Никогда я такого обширного чувства не испытывал. Представьте, темная ночь, идет полк оврагами, без пушек, тела пулеметов и катки на плечах, каждые три — пять километров — немецкие заставы, их или обходить или неслышно снимать. В три часа ночи подошли к Проскуровке, неподалеку от Орла. Собрали полк. Выступил Плотников:

— Товарищи, мы у стен Орла.

А город уже видно: пылает, немцы подожгли.

— Ура-а! — и на шоссе, а шоссе простреливают пулеметы. Но мы ползем, бежим, кто как… Надо было взять город — и мы взяли.

…Лесами вдоль фронта идет 380-я пехотная дивизия. Идет ночным маршем.

Дивизия двинулась через лес в сумерки. Часов в одиннадцать ночи «виллис» полковника Кустова заехал за мной. Я ожидал его в. березовой избушке, срубленной саперами из сырых бревен. Пахло водой, корой березы и сеном с жердей, которые должны были служить мне постелью. Такие избушки на двух — трех обитателей саперы рубят в течение часа. Много таких избушек в Брянских лесах.

Дорога измолота, исковеркана, фары ярко освещают ухабы, выбоины. Рядом с шофером сидит полковник. Он днем проехал несколько раз по этому лесу, знает все перекрестки и повороты, но молчит, так как позади него, рядом с автоматчиком, сидит адъютант, молодой офицер, с картой и показывает по карте дорогу. Воспользовавшись случаем, полковник учит молодого адъютанта. Кстати сказать, для Кустова любая встреча с офицером — повод для того, чтобы передать тому свои знания.

— Налево, — говорит адъютант, освещая фонариком карту. — Нет, не налево, а направо.

Кустов дает шоферу проехать четверть километра по указанному адъютантом пути, а затем приказывает перечесть карту. Адъютант ошибся. Кустов разъясняет, что такое чтение карты во время ночного перехода. Он приводит примеры удачного чтения и неудачного, которое ведет за собой непоправимые ошибки. Едем дальше. Едем час, полтора. Адъютант уже не ошибается.

Фары освещают развалины городка. Мы догнали дивизию. Идет учебная команда, идет слаженно, несмотря на то, что она идет всю ночь. Но Кустову и здесь удалось найти неполадки. В густом синем сумраке за огромным силуэтом пятитонки слышится голос полковника. Не комнатной своей скороговоркой, а раздельно выговаривая слова, он внушает офицеру:

— Как вы позволили ему сесть на повозку? Повозка должна везти больных, а не тех, которым захотелось поспать! Мы воюем, мы ищем врага, а не отдыха. Ведь вам, офицер, придется искать немца на поле боя, завтра, быть может! Или вы считаете, что вы их всех отыскали и убили в Орле? И тот, кто ищет немца, тот найдет. И убьет! Но если вы будете зевать, если немец начнет вас искать, то плохо, офицер. Немец вас убьет. Такова война. Желаю здравствовать!

Это «желаю здравствовать» — по-другому, мягким голосом. Он всегда говорит так, когда перед тем высказался несколько резко. Это «желаю здравствовать» похоже на рукопожатие, хорошее, дружеское.

Кирпичные разрушенные стены. На углу перекрестка, под дубом, пристроился духовой оркестр дивизии. В сумерки, когда полки выходят на ночной марш, оркестр играет им походное. Затем инструменты кладут на грузовики и оркестр едет вперед. Он играет там, где, по мнению полковника, марширующие солдаты должны почувствовать усталость, иногда в самых неожиданных местах: играют возле болота, в мелком осиновом лесочке, среди поля несжатом гречихи, а сейчас вот играют возле перекрестка дорог, которые днем обстреливала дальнобойная немецкая артиллерия. Наш «виллис» стоит возле воронки, под сапог попадает осколок, я его беру, и мне кажется, что он еще теплый.

Бешено гремят трубы, жадно стучит барабан, и мерно, молодо, бойко, по-орловски шагают войска, словно они не прошли двадцать — тридцать километров, словно враг от них далеко.

Фары автомобиля освещают кусок дороги, бурьян, покрытый пылью, кирпичи развалин. Лиц не видно. Туловища прикрыты плащ-палатками. Мелькнет рука, ствол миномета или противотанкового ружья или колесо станкового пулемета, а за развалинами — безлистные деревья, сожженные пожаром, за ними — край неба, как огненная щель, из которой разноцветными нитями всплывают ракеты. Немцы чуют неладное, беспокоятся.

Весел голос полковника:

— Прекрасно идут, офицер! Дружно идут, дружно биться будут. Дружно — легко, врозь — брось. Вижу орлов! Хорошо, хорошо.

Он возвращается к «виллису», зажигает папироску. При свете спички вижу его лицо, смуглое, очень красивое, довольное.

— Хорошо идут. Надо не только доверять, но и, доверяя, проверять. Тогда будет порядок. Воюют не пальцем, а железным кулаком. И я заинтересован в своем кулаке.

Шагавший солдат, молодой и, видимо, недавно прибывший из пополнения, зазевался, прислушиваясь к словам полковника. Отстал. Кустов немедленно подозвал к себе солдата. Недавно Кустов говорил мне, что он знает в лицо и по фамилии около четырех тысяч красноармейцев из своей дивизии. «А меня они знают все!» — не без гордости добавил он. Сейчас он доказал мне, что не преувеличивал.

— Нефедов?

— Нефедов, товарищ полковник.

— Бить немца хотите?

— А как же? Что на него смотреть?

— Сколько же вы, Нефедов, лично решили их уничтожить?

Вопрос неожиданный. Измерить в цифрах свою ненависть к врагу не каждому легко. Солдат поднял голову. Мы видим при свете фар задумчивое молодое лицо. Губы, сухие, усталые, жаждущие губы, шевелятся медленно. Он считает, взвешивая свои возможности.

— Десять, — говорит он наконец решительно.

— Проверить исполнение! — кричит Кустов ротному, а поворачиваясь к солдату: — Рад за вас, голубчик. Вы шли ночь, устали и несколько приуменьшили свои силы. Я убежден, что, когда выспитесь, покушаете — а завтрак вам уже готовят, — вы прибавите еще десяточек. Офицер, ротный! Где ваша гармошка, почему ее не слышу?

— Отдал в дивизию, товарищ полковник. Для самодеятельности.

— Завтра разрешаю вам отбить у немцев две гармошки!

За три недели, которые я провел на Орловщине, мы проехали не менее тысячи километров. Бывали и в городах, и в селах, и в деревнях. Ехали и полями и лесами, пробирались через болота. За весь этот путь я видел только три уцелевшие деревни, от остальных хорошо если остались груды щебня, а то и того не найдешь. С самолета такие выжженные деревни похожи на куски ржавого железа, измятые, никуда не годные.