И вот…

Он был слишком тепло одет для летней погоды: под пиджаком ещё пуловер. Но Вайлеману не показалось, что капли пота на лбу Дерендингера выступили от жары. То был холодный пот на бледной коже. И глаза его метались из стороны в сторону, будто он хотел удостовериться, что никто за ним не наблюдает. Когда он, наконец, что-то сказал, всё ещё пялясь на шахматные фигуры, его слова вообще были лишены смысла.

– Интересная расстановка, а?

Как будто знатока корчил из себя человек, который без шпаргалки не помнил, как ходят фигуры. Нет, слово «чудак» было недостаточно для его характеристики. С Дерендингером стряслось, как видно, нечто худшее, и нетрудно было отгадать, что именно. В интернете – разумеется, на такие вещи поглядываешь, даже если не хочешь, – было достаточно описаний этого расстройства. «Неумолимый Алоиз», так они называли Альцгеймера тогда, когда диагноз был ещё в новинку.

– Напоминает мне ту партию в Цолликоне, – сказал Дерендингер, по-прежнему не глядя на него.

Вайлеман не мог припомнить, чтобы когда-нибудь был в Цолликоне. Полностью исключить это он не мог, ведь он отыграл множество местных турниров, а позже все они смешались в голове. Но если и бывал, то Дерендингера там точно не могло быть.

– Ну, ты помнишь. Та игра, чёрным был мат ещё до того, как белые сделали первый ход.

– Что-что?

– В шахматном клубе на Альте Ландштрассе. – Он подал ему знак, как заговорщик в плохом фильме, глазами и всем лицом, и повторил ещё дважды: – На Альте Ландштрассе, на красивой Альте Ландштрассе.

В голове у Вайлемана что-то шевельнулось, не прямое воспоминание, а лишь что-то схожее. Воображение, разумеется. Несколько лет назад он написал статью об этом механизме: достаточно спрашивать человека о чём-то довольно долго – и рано или поздно ему будет казаться, что он действительно это пережил. Иногда он может даже описать это, во всех подробностях. Но шахматная партия в Цолликоне? Нет, вот уж нет.

– О чём ты, вообще, говоришь?

Дерендингер не отвечал, всё ещё пялясь на игровое поле, где вот уже несколько минут не происходило ровно ничего. Белые не могли решить, то ли взять чёрного слона, то ли нет. Типичный дилетант, зачем он так играл, если не хотел размена слонов?

– Эй! Есть кто-нибудь дома?

Дерендингер вздрогнул. Он жестом подманил Вайлемана ближе к себе и пробормотал – так тихо, что тот еле слышал:

– Цолликон, Киловатт. Погугли, если не помнишь. Была тогда одна большая история. Во всех газетах.

Свихнулся, жаль. Как правило, Алоиз прокрадывается в мозги незаметно, но к Дерендингеру он, похоже, вломился с фомкой. Если человек вспоминает дела, никогда не происходившие, то не надо быть членом швейцарского объединения медиков, чтобы знать, что с ним стряслось. Дерендингер никогда не был ему особо симпатичен, но уж интеллект у него было не отнять. И вот он расфантазировался на всю мировую историю. Не противоречить, это самое лучшее в таких случаях. Кивать и улыбаться. И сматываться как можно быстрее.

– Ты должен провести расследование, – лопотал Дерендингер. – Проиграть всю партию ещё раз от начала до конца.

– Я сделаю, – сказал Вайлеман. – С первого хода до последнего.

Не возражать.

– Правильно. Поверь мне: получится очень интересная статья.

Ещё бы. Заметка о шахматной партии, которой никогда не было – да ради этого любая газета освободит тебе титульную страницу.

– Я позабочусь об этом, – сказал Вайлеман и сам заметил, насколько притворно звучит его голос. – Обещаю. Но сейчас мне уже пора, к сожалению. У меня ещё одна встреча.

Видимо, врал он не очень убедительно, взял неверный тон, поскольку Дерендингер с нарастающим волнением вцепился ему в рукав.

– Ты правда должен это сделать, – говорил он, и это опять звучало умоляюще, совсем как по телефону сегодня, – это важно. Нет вообще ничего более важного, поверь мне. Во всей Швейцарии нет ничего более важного. И поговори с Лойхли.

– Лойхли?

– Который тогда организовал турнир.

– Разумеется, – солгал Вайлеман. – Лойхли. Теперь я припоминаю.

– Хорошо, – сказал Дерендингер. – Вот и хорошо.

Белые, наконец, решились на размен слонов. В общей суматохе, пока оба игрока таскали свои фигуры, а зеваки отпускали свои комментарии, Дерендингер сунул руку в карман своего пиджака.

– Вот, – сказал он. – Чтобы ты не забыл.

Он вложил что-то в ладонь Вайлемана, что-то мелкое, остренькое, больно впившееся ему в кожу.

– Эй! Что это?

Но Дерендингера уже не было рядом. Как сквозь землю провалился, подумал Вайлеман и разозлился на себя за то, что его голова производит такие штампованные формулировки. В статье он бы вычеркнул эти слова и поискал бы более оригинальный образ. Ему пришлось довольно долго озираться, пока он не увидел Дерендингера уже на некотором отдалении – тот прокладывал себе путь сквозь толпу китайских – или японо-корейских – туристов, пока не скрылся из поля зрения за источником Хедвиги. Этот памятник недавно отреставрировали, о чём Вайлеман вспомнил только сейчас; фигура женщины в доспехах, свежеотполированная, блестела в предвечернем солнце. Всё, что было связано с патриотическими подвигами, рано или поздно реставрировалось.

Догонять Дерендингера не имело смысла, да Вайлеман и рад был избавиться от него. С такой-то кашей в башке… Он отошёл от шахматистов и заспешил к одной из парковых скамеек, которую только что освободила молодая парочка. Долгое стояние на ногах плохо сказывалось на его тазобедренном суставе.

Психи любят делать странные подарки. В одном интервью правительственный советник рассказывал, что одна женщина, совершенно незнакомая, каждую неделю посылала ему бумажный цветок, искусно вырезанный и склеенный из газетной бумаги. Колючий предмет, который Дерендингер сунул ему в ладонь, оказался одним из тех значков с гербом кантона, которые вошли в обиход пару лет назад, и теперь почти каждый носил на лацкане пиджака герб своего кантона, но сам Вайлеман – нет, он в принципе отвергал все явления моды. На эту тему он тоже в своё время поругался с Маркусом. Значок был с гербом Берна, и это означало, что значок не мог изначально принадлежать Дерендингеру, ведь носили значки своих родных кантонов, а Дерендингеры, как следовало из самой фамилии, происходили из Золотурна. Игла значка заржавела, то есть вещь была не новая. От эмали отломился маленький кусочек: у бернского медведя теперь отсутствовал красный язык. Должно быть, Дерендингер где-то подобрал значок и в своём безумии принял его за что-то ценное.

Вайлеман уже хотел выбросить подарок, но мимо как раз проходили двое этих голубых дружинников «допопо», а ему не хотелось платить штраф за «littering». Вообще-то даже странно, что они всё ещё используют эти английские выражения, притом что чураются всего иностранного. Но как бы ни называлось нарушение порядка, герб кантона нельзя было просто так швырнуть на землю, не то наживёшь неприятности. И он сунул значок в карман и закрыл глаза. Ещё минут десять погреюсь на солнце, подумал он. Время у него было.

Кровать была удобной, и Вайлеман её за это ненавидел. Это был недобрый знак, что тебе вдруг потребовалась такая удобная кровать; когда он был ещё молод, он спал в палатке на голом полу, ему и термическая подстилка не требовалась. А теперь ему пришлось заказывать эту больничную кровать, правда, они её так не называли, но в принципе это было ничто иное, как больничная кровать, кровать для дома престарелых, кровать модели «Следующая остановка – кладбище». Но удобная, это надо признать. Когда он устанавливал её в правильную позицию, он почти не чувствовал свои тазобедренные суставы, а если поднять верхнюю часть, кровать превращалась в удобное кресло для телевизора.

К сожалению, телевизионную программу не настроишь так, чтоб от нажатия кнопки всё становилось так, как тебе нравится; такого они ещё не изобрели. Можно было щёлкать по всем каналам хоть вверх, хоть вниз – и не найти ничего, что было бы тебе интересно, тем более по швейцарскому телевидению – или как оно теперь называлось – передавали всегда одно и то же, только названия меняли не реже, чем иной человек меняет носки. На одном канале готовили еду, заливаясь тирольским пением – или наоборот заливались тирольским пением, готовя еду, а по другому каналу гоняли какие-нибудь документальные фильмы по швейцарской истории, в Грандсоне благо, в Муртене отвага, а в Нанси бодяга. Иностранцы были ничем не лучше, если они вообще давали всю программу целиком, а не только трейлеры передач, которые будь любезен сам вылавливай потом из интернета.