Не делать преждевременных выводов, напомнил он себе. Сперва просто собирать факты. У него была эта фамилия и был – если исходить из того, что его коллега не просто свихнулся, это тоже должно было иметь какое-то значение – ещё тот значок, который Дерендингер сунул ему в ладонь, вот буквально сунул. Ржавый значок с гербом кантона Берн.

Вайлеман уставился на лист бумаги, занеся над ним ручку. Но в голову ему больше не приходило ничего, что бы он мог записать под заголовком «Зацепки». Только эти два слова: «Лойхли» и «Бернский герб». Не так чтобы много.

Если он хотел продвинуться, он должен был как бы перенестись в Дерендингера и завершить его розыски, должен был выяснить, где тот рылся и кого расспрашивал. Но Дерендингер явно действовал всё это время в одиночку и никого не посвящал в свои расследования. И Элиза, с которой он даже близко взаимодействовал, ничего про это не знала.

Она знала лишь, что Дерендингер боялся.

Во время встречи на Линденхофе этот страх был виден по нему, по его беспокойно бегающим глазам и по холодному поту на лбу. Должно быть, Дерендингер знал, что он в опасности; возможно, где-то когда-то задал слишком опасный вопрос, действовал без необходимой осторожности. Наверное, думал: если со мной что случится, кто-то должен довести мои розыски до конца. Поэтому и обратился к своему старому конкуренту, для того и пустил его по следу, поэтому и…

Поэтому и сам он был теперь в опасности, сообразил Вайлеман. Если люди, которые убили Дерендингера, заметят, что он подхватил эту нить, они обойдутся с ним не менее безоглядно.

И тем не менее – было ли это осознание ответственности, мужество или просто упрямство? – тем не менее он в этот момент и не подумал о том, чтобы оставить это дело. Просто ему придётся действовать ещё осмотрительнее, ещё осторожней.

Объяснение, которое он придумал на самый крайний случай, было такое: они всегда дружили с Дерендингером, лучшие приятели не один десяток лет, регулярно посещали друг друга, чтобы поболтать о старых временах, два вышедших на пенсию журналиста, у которых было много времени и много общих воспоминаний. Разве это не убедительно? Они обменялись ключами от своих квартир, чтобы и это было понятно, в их возрасте ведь никогда не знаешь, вдруг понадобится помощь, достаточно споткнуться – и ты уже лежишь с переломом и даже до телефона не доберёшься. Или, если не думать сразу о худшем: другой может явиться в гости, когда ты только что удобно устроился на диване, и тут гораздо практичнее, если он может открыть дверь своим ключом, и тебе не придётся со скрипом подниматься с дивана – Вайлеману с его дурацким тазобедренным суставом, а Дерендингеру… Что там могло быть у Дерендингера? Не прихрамывал ли он или что-то в этом роде, но что не бросалось бы в глаза. Ага, приступы головокружения, это хорошо, в их возрасте это бывает у каждого второго.

Он пришёл, так он себе выдумал, чтобы взять книгу, которую давал Дерендингеру почитать, его собственность, и такой поиск определённой книги, пока ещё вся обстановка покойного не перекочевала в магазин подержанных товаров Брокенхаус, это ведь была подходящая причина, чтобы порыться в вещах Дерендингера. Ключ от квартиры он бы потом отослал домоуправлению. Если бы об этом кто-нибудь спросил.

Нет, сказала Элиза, не от каждого клиента у неё был ключ, собственно, она никогда не посещала их на дому, с Дерендингером было другое дело, он хотя и начинал как клиент, но со временем он стал другом, настоящим другом, тем, по которому скучаешь, когда его больше нет. И Элиза, эта суверенная, сдержанная Элиза вдруг расплакалась ни с того ни с сего, больно было смотреть. Как будто тот похоронщик с панихиды нажал не на ту кнопку – не «траурная музыка» или «гроб снизу», а «слёзы». Она так же быстро прекратила плач, можно было подумать, что всё это было наиграно, только вытерла глаза – и сразу спокойно сказала:

– От входной двери дома у меня нет ключа, но если нажмёшь на самую верхнюю кнопку, где написано «Почта», то дверь откроется.

Квартира Дерендингера была в Випкингене, в доме, из которого открывается вид на реку – если, конечно, квартира расположена на дорогой стороне. Чего Дерендингер, конечно, не мог себе позволить, его обеспечение в старости вряд ли было существенно лучше, чем у Вайлемана. Дешёвая сторона выходила на проезжую улицу с её нескончаемой автоколонной. Когда-то здесь был секретный объезд, известный только местным, которые срезали здесь дорогу от автобана в город, но с тех пор, как транспортный поток стал управляться централизованно, улица стала всего лишь ещё одной транспортной жилой среди прочих.

В подъезде воняло искусственным лимоном, одним из этих химических ароматизаторов, без которых нынче не обходится ни одно моющее средство, mundus vult decipi. Подъём по лестнице был убийственным для его бедра, но он заставил себя ни разу не остановиться до четвёртого этажа, иначе это могло выглядеть как неуверенность человека, впервые разыскивающего квартиру, а ведь у случайного наблюдателя должно было сложиться впечатление, что он бывал здесь часто. Он никого не встретил, но ведь у каждой двери есть глазок, а встроена ли где-нибудь камера, никогда не знаешь.

Должно быть, Дерендингер был легче на подъём, чем он. Без лифта на четвёртый этаж – это был уже почти альпинизм. Наконец-то табличка на двери: Феликс Дерендингер. Ключ подошёл.

Свет в крохотной прихожей, коридором это не назовёшь, за-жёгся сам. Вайлеман не любил эти датчики движения, хотя они экономили электричество, ему всегда казалось, будто кто-то непрерывно заглядывает ему через плечо.

Воздух был застойный, даже немного тухлый, как ему показалось, но это, наверное, только почудилось, потому что он находился в квартире покойника. Вайлеман открыл бы окно, но окна не открывались – из-за транспортного шума, а форточку для проветривания он нигде не нашёл. Ну и ладно.

Откуда начать поиск, когда не знаешь, что искать?

Гостиная, спальня, кухня, ванная. Всё очень маленькое, комнатки выгорожены из некогда просторной квартиры. «Компактное жильё в хорошей транспортной доступности», так это называется теперь на сайтах недвижимости.

Кухня сразу отпала: она была такая крошечная, что в ней не поместился даже столик; в такой завтракают стоя. По скудным запасам даже самый бездарный криминалист прочитал бы, что они принадлежали старому человеку: пресный хлеб для тостов – теперь он уже, конечно, закаменел, но по нему и так было видно, что он пресный – того сорта, который не имеет вкуса, но жуётся даже плохими зубами; маргарин с обещанием понизить уровень холестерина и упаковка соевого молока. Доктор Ребзамен тоже рекомендовал ему такую же здоровую еду, из-за её лёгкой усвояемости, но Вайлеман предпочитал засиживаться в туалете, чем переходить на такую старческую диету. У Дерендингера, похоже, были сходные проблемы; человек с хорошим пищеварением не покупает себе большую упаковку чернослива.

В ванной – полный срез всех обычных старческих болячек, две полки, полные лекарств; ими можно было бы оснастить среднюю аптеку. У Дерендингера, видимо, всё было так же, как у него самого: приходят какие-то хвори, всякий раз новые, организм ведь изобретателен, идёшь к врачу и просишь прописать тебе что-нибудь против того-то и того-то, принимаешь пару дней аккуратно, потом снова забываешь, сперва по нерадивости, потом из пессимизма и покорности судьбе, ведь здоровее не становишься. А вот и ещё одно сходство: Дерендингер тоже брился электрической бритвой.

Гостиная, одного взгляда достаточно, чтобы увидеть это, использовалась главным образом как кабинет. Полка, набитая аккуратно подписанными регистраторами; Вайлеман, значит, был не единственным, кто так и не собрался оцифровать свои бумаги.

Сперва быстренько осмотреть спальню. Превосходно всё прибрано. Кровать застелена – усилие, которое Вайлеман у себя в квартире уже давно экономил, а для кого? Пижама лежит на подушке, аккуратно свёрнутая. В армии Дерендингер был старшим лейтенантом. И в платяном шкафу всё аккуратно рассортировано, костюмы в ряд и рубашки сложены стопочкой. Выдвижной ящик с трусами Вайлеман тут же снова задвинул. В детективных романах там всегда были спрятаны самые секретные тайны, но рыться в личных вещах Дерендингера – это всё-таки слишком интимно.