Книги ведь тоже читать перестали, по крайней мере на бумаге, да и газеты люди почти не читают, настоящие газеты, которые утром доставал из ящика и спокойно штудировал за первым эспрессо, сперва политика и экономика, потом местное и в самом конце, на десерт, про спорт. Печатные газеты ещё были, на это у них пока хватало уважения к традициям, но вот только в ящики их больше никто не кладёт. Почтальоны вымерли, как вымерли миннезингеры или фонарщики, притом что после краха Европы было полно людей, не находящих себе работы, потому что они были просто люди, а не специалисты. Больше не было расчёта разносить газеты нескольким подписчикам по домам. А кому хотелось читать их по старинке, тот тащился к киоску, а если проспит, так газеты уже и распроданы. И тогда приходится читать газету с экрана, а это всё равно что целовать женщину сквозь гигиеническую накладку для губ.

Бумага, лучшее изобретение человечества, исчезала из жизни всё больше. В Цюрихской библиотеке всерьёз раздумывали, не пустить ли на макулатуру девяносто процентов фонда, поскольку все книги уже доступны в оцифрованном виде; и хотя предложение было пока что отвергнуто, его черёд ещё придёт, в этом Вайлеман не сомневался. И хорошо, что ты уже не самый юный, по крайней мере до этого не доживёшь.

Сам он любил запах старой бумаги, продолжал вырезать газетные статьи и сохранял их, хотя всё уже было в интернете. Для стопки бумаг на письменном столе ему не требовалась функция электронного поиска, он и не хотел бы такую иметь, с её помощью находилось только то, что ты конкретно запросил, чёткое словосочетание, а ведь при этом не сделаешь тех случайных открытий, которые и составляют самый большой интерес. И пусть это требует затрат времени – à la bonheur, время у него было, даже с избытком. Хотя люди и говорят, что с годами дни бегут всё быстрее, ему казалось наоборот; каждое утро он пытался полежать подольше, чтобы сократить время ожидавшей его скуки, но из этого ничего не выходило, получалось всё хуже и хуже; в его возрасте требуется больше сна, но получаешь его всё меньше; в этом было уже что-то от разговоров о предсенильном бегстве кровати.

Об этом следовало бы написать, автоматически подумал он и так же автоматически разозлился на то, что этот рефлекс всё ещё оставался жив в его голове. Ему следовало бы, наконец, привыкнуть к тому, что его текст больше никому не нужен, самое большее – некролог, да и тот лишь в том случае, если умерший принадлежал к рангу позавчерашнего сервелата, в лучшем случае чипполаты, короче, одни лишь мелкие сосиски. В случае интересных покойников он был не вхож в круг, зарезервированный для начальства; этот круг причислял себя к благородным перьям. Он не сомневался, что все они уже тайком кропают некролог на Штефана Волю, которому осталось недолго, судя по тому, что можно вычитать из больничных сводок. Некролог на Волю – вот было бы интересное задание, которое не втиснешь в двенадцать сотен знаков, и он, Вайлеман, сделал бы его совершенно иначе, не так, как уже заготовлено у них в компьютерах, осталось только подогреть. Он бы написал и критическое эссе, но не пытался бы, как это ожидается, посмертно влезать господину партийному руководителю в задницу. Но никто не закажет ему некролог на Волю, а если бы они и заказали, то не напечатали бы.

– «Напечатать» – старомодное слово. Скоро печатать не будут вообще ничего.

Он заметил, что произнёс это вслух в пустоту комнаты, и рассердился сам на себя. Кто начинает разговаривать сам с собой, это было его твёрдое убеждение, тот уже созрел для дома престарелых.

Потом зазвонил телефон – разумеется, когда он сидел в туалете. А как же иначе. Но заказ есть заказ, и с тех пор, как пенсионные выплаты уже вторично были сокращены, нельзя было позволить себе пропустить его. И Вайлеман прискакал в гостиную со спущенными штанами. В одинокой жизни есть свои преимущества.

– Вайлеман.

– Это Дерендингер.

Вайлеман быстро подтянул штаны, хотя в его старомодном телефоне не было камеры.

– А тебе-то что от меня вдруг понадобилось?

Слишком уж отторгающе получилось. Пусть он всегда собачился со своим старым конкурентом, всё же это был человек, с которым можно перекинуться словом на равных, а такие беседы случаются не каждый день. Но Дерендингер, кажется, не обиделся.

– Хотел бы встретиться с тобой.

– Зачем?

– Партию в шахматы сыграть. Как в старые времена.

Один-единственный раз он попытался с Дерендингером сыграть в шахматы, после скучной пресс-конференции, с которой оба улизнули, и это была очень короткая партия. Вторую они даже не начинали, слишком велика была разница в классе игры; он, Вайлеман, был тогда второй доской в объединении, а Дерендингер – зелёный новичок, попался на мат в три хода.

– Эй, ты ещё здесь?

В последнее время всё чаще случалось, что он посреди дела уходил в свои мысли и просто бросал начатое. Это всё от одиночества. Пару дней назад это случилось с ним в супермаркете «Мигро», он начал сканировать свои скромные покупки и потом…

– Алло?

– Да-да, я здесь. Просто я удивлён. Целый год я от тебя ничего не слышал, и вдруг ты звонишь и хочешь…

– Одну партию. Уж на это ты найдёшь время. Или ты как раз пишешь большой репортаж для Нью-Йорк Таймс?

– И где?

Раньше он всегда играл в Бойне на Хердерн-штрассе, это было неофициальное кафе их объединения, боковая комната, пустующая, если не было футбольного матча на новом стадионе Летцигрунд и сюда не набивалось фанов, желающих остудить охрипшие глотки пивом. Пока вся местность не стала потом востребованной и крутой и уютная Бойня не превратилась в модный ресторан. Больше он там не показывался. «Швейцарско-азиатская кухня» – для него это было не приманкой, а предостережением: что бы это могло быть – суши с картошкой «рёсти»? Обжаренные колбаски с пророщенной соей? Такого себе и впрямь не пожелаешь. Потом и само шахматное объединение распалось. Стали играть с компьютером, запрограммировав его на победу или на поражение.

– Алло? Вайлеман?

Надо бы ему отвыкать от этих отклонений мысли. Сам ведь всегда проповедовал молодым коллегам: «Главное, что должен уметь репортёр – это слушать».

– Я жду, что ты предложишь место.

– На Линденхофе.

– А что, там появилось какое-то кафе?

– Ну, поле, где эти большие фигуры.

Если и было что-то ещё хуже, чем шахматы с компьютером, так это шахматы под открытым небом, этот мини-гольф с площадкой в 64 клетки, где пенсионеры убивали своё пустое время. Он сам пенсионер, убивающий время, но пока не докатился до того, чтоб у всех на глазах передвигать по земле громоздкие деревянные фигуры. Знал он и этих шахматистов: они держались так, будто класс их игры был не меньше Elo-2000, корчили из себя знатоков, а сами не могли распознать английский дебют, который им подавали на серебряном блюде, гарнированный кресс-салатом, с ломтиком лимона в пасти.

– Нет уж, Дерендингер, если тебе приспичило проиграть мне партию, подыщи для этого какое-то более разумное место.

– Это важно, – сказал Дерендингер таким тоном, будто речь шла о жизни и смерти, – правда, Киловатт. Через час, идёт? В половине третьего?

– Мы могли бы…

Но Дерендингер уже повесил трубку. С возрастом впал в чудачество. Лучше всего было тут же забыть про его звонок, сделать вид, что разговора вовсе не было, они же, в конце концов, так и не условились. Но с другой стороны…

Может, из-за того, что Дерендингер назвал его «Киловаттом». Это прозвище уже все забыли. Или просто любопытство. Что-то необычное крылось за тем, что старый коллега – или конкурент, но ведь конкурент всегда и есть коллега, – по прошествии вечности вдруг позвонил и предложил сыграть в шахматы именно на Линденхофе. Шахматистом Дерендингер был никудышным, и если в сорок лет был таковым, то к семидесяти вряд ли вдруг стал Капабланкой. Да ещё этот умоляющий тон – от человека, который всегда задирал нос, «il pète plus haut que son cul», как говорят французы. Всегда важничал, потому что работал когда-то в Нойе цюрхер цайтунг, а тогда это было чем-то вроде журналистской аристократии. Нет, тут крылось что-то непонятное, да если даже и пустяковое, времени у него полно.