— И ты понимаешь, что пройдёт много времени прежде, чем мы сможем восстановить двухсторонний контакт? — спросил Чарли. — Мы должны полагать, что с момента, когда ты уйдёшь со встречи, если ты вообще с неё уйдёшь, за тобой будет хвост, слежка, прослушка и наблюдение с помощью электроники, повсюду, куда бы ты ни пошёл, со стороны врага — или правительства или частной шпионской сети этих людей, охотящиеся за любой связью между тобой и Добрармией, за которую они могли бы ухватиться и распутать как торчащую нитку на одежде. Ты будешь долгое время предоставлен самому себе, и тебе всё придётся делать на свой страх и риск.
— Я могу это сделать, — кивнул Брюер. — Ведь у меня есть один номер, который ты дал мне выучить на память.
— Да, но по любой из десятка причин, ко времени, когда тебе надо будет им воспользоваться, этот номер может больше не работать, — предупредил Чарли. — Если это случится, ты влип. У тебя есть этот единственный номер и одно проверочное кодовое слово. Они могут попытаться и выдать себя за нас или, скажем, добровольца в беде и тому подобное. Если они не назовут этот пароль, ты не должен отвечать, ничего. Говоришь что угодно, чтобы отвязались, и вешаешь трубку. Понятно?
— Понятно, — кивнул Брюер.
— Я и Оскар здесь единственные, кто знает, этот пароль, — продолжил Чарли. — Если мы оба уйдём в мир иной, тогда ты влип, потому что не сможешь проверить, что на связи наши. Должен признаться, я не в восторге, что мы оставляем тебя действовать по обстоятельствам, но это единственный способ, который сработает. Наверняка ты будешь единственным человеком Добрармии, чья личность и местоположение им известна, по крайней мере, гораздо лучше, чтобы ты был единственным. Мы не можем рисковать, что они начнут использовать тебя для раскрытия цепочки.
— Понял, — повторил Брюер. — Я готов к этому, не волнуйся. Всё это время я помогал вам, ребята, но до сих пор чувствую, что делал недостаточно. Я не храбрец, как вы. Я не могу делать того, что вы, ребята, или что наши друзья сделали на том пляже в Орегоне, но я знаю «город мишуры» вдоль и поперёк и справлюсь с заданием.
— Ты собираешься в одиночку и безоружным войти в комнату к одним из самых могущественных евреев в мире, которые все как один хотят разорвать тебя на куски, и ни одному слову которых нельзя верить, — сказал Оскар. — Должен сказать, что это настоящая храбрость, соратник.
— Я вроде бы должен волноваться или бояться, но я — спокоен, — пожал плечами Брюер. — Просто я, наконец, могу помочь что-то сделать, чтобы исправить этот проклятый кавардак, или, по крайней мере, свою часть. У вас, парни, нет шоу-бизнеса в крови. А у меня он — в сердце. Этот город и эта индустрия — моя жизнь. Со всей этой новой технологией и опытом, которые у нас появились, мы могли бы принести столько добра и создать такие прекрасные, бессмертные произведения искусства.
Мне просто хочется плакать, кричать и бить кулаками в стену, когда я вижу, как эти, эти… люди используют все эти силы и возможности. Скрытая красота и величие всегда здесь присутствовали, и иногда они прорываются, вопреки всему, когда выходит действительно выдающийся фильм, но в остальном там всё переполнено грязью и отравой. Я просто больше этого не выдержу. Это именно то, что должно быть сделано.
— Может, тебя отвезти туда? — спросил Оскар.
— Нет, ребята, вам надо уходить прямо сейчас. Я вызову такси.
— Удачи, товарищ, — они пожали руки друг другу в последний раз перед тем, как Оскар и Чарли ушли в пылающую неоном ночь Лос-Анджелеса.
На самом деле боссы студий сдержали своё слово, по крайней мере, внешне. Брюер подъехал к воротам студии «Парадайм» в такси и назвал себя вооружённым до зубов охранникам. Его встретил молчаливый сопровождающий с тележкой для гольфа и отвёз в Бункер без всякого обыска и металлоискателей. Была почти полночь, когда Брюер появился на встрече. Встреча проходила в официальном конференц-зале, где его ждали более десятка мужчин, сидящих за длинным столом красного дерева. Все они были евреями, и, по крайней мере, половина — в ермолках. Воздух был холоден как лёд, и не только из-за урчащих кондиционеров, которые изо всех сил гнали воздух из вентиляционных решёток.
Глаза евреев за столом впились в Брюера с концентрированной, нескрываемой, почти радиоактивной ненавистью. Брюер ясно сознавал, что каждый из этих людей желает его смерти, всеми мыслимыми способами, предпочтительно сегодня же вечером, прямо в этом зале и насколько возможно жестокой. Никто не предложил ему закусок или напитков, не заговорил о пустяках, не начал вежливую светскую беседу, даже кувшина с водой и стакана на столе не было.
Брюер подошёл к дальнему концу стола, молча сел, открыл портфель и вытащил жёлтый блокнот с ручкой, который положил перед собой. Само скромное содержимое портфеля, казалось, ещё больше разожгло раздражение и чувство обиды присутствующих; хмурые взгляды ещё помрачнели, и послышались низкие звуки, похожие на рычание зверей. Брюер спокойно посмотрел на них и начал говорить.
— Сначала пара слов о себе. Никто никогда не должен спрашивать об этом, но если кто-либо задаст такой вопрос, то официально я — консультант. Вы будете пользоваться моими услугами в определённых чувствительных вопросах, поскольку находите мой вклад ценным, и это всё, что должно когда-либо говориться.
Вам ничего не нужно мне платить. Пока я оказываю эти услуги для нашего сообщества, я буду жить на свои сбережения и накопленные средства, а также на доходы от моего бизнеса — агентства по работе с талантами. Прошу вас не пытаться ставить мне препоны в этом отношении или вносить в чёрный список моих клиентов. Это будет рассматриваться как враждебный акт, а некоторые из моих друзей не выносят враждебности. Все мои клиенты — талантливые актёры и актрисы. За одним известным исключением, они ничего не знают обо всём нашем деле и не заслуживают плохого отношения.
— Но за что? — проскрипел Арнольд Блостайн, как будто металл заскрежетал по металлу. — Этот город создал тебя. Мы тебя сделали. Всю твою жизнь мы давали тебе каждую крошку пищи на твоём столе, платили за каждый Май Тай, который ты когда-нибудь выпил в «Трейдер Вик», за каждую машину, в которой ты ездил, каждый пенни по ипотеке, и за это ты плюнул кровью богоизбранного народа нам в лицо. Почему ты сделал это, Барри?
— И это всё, что вы поняли, так? — ответил Брюер. — Деньги. Вещи. Жизнь как балансовый отчёт в две колонки — прибылей и убытков. Это всё, что любой из вас способен понять, не так ли? Но неважно. Я сделал это, потому что должен был сделать, а никто другой не сможет. Впредь я не буду произносить речей или обращений и советую вам то же самое. Мы должны решить наше дело. Не пора ли теперь заняться этим? Уверяю вас, господа, что ваша компания столь же неприятна для меня, как моя — для вас, так что чем раньше мы всё сделаем, тем скорее сможем расстаться.
— Согласен. Приступим, — проворчал Моше Фейнстайн из студии «Дримуоркс-Дисней». Моше раскурил огромную сигару, и его руки так сильно дрожали от бессильной злобы, что он едва смог зажечь свою платиновую зажигалку «Зиппо» за четыре с половиной тысячи долларов.
— На Тихоокеанском Северо-Западе идёт война, — начал Брюер. — До сих пор Голливуд и индустрия развлечений в целом поддерживали на этой войне одну сторону — Соединённые Штаты Америки и их правительство. Эта поддержка прекратится сегодня вечером, и Голливуд станет нейтральным. Не открыто, просто на практике. Никто не ожидает, что вы сделаете какие-либо публичные заявления или театральные объявления. Предполагая, что вы принимаете эти условия, я сообщу вам, когда подразделение, выполняющее боевые задания, будет отозвано, и военные действия с нашей стороны прекратятся. А студии и ваши сети перестанут выпускать некоторые виды материалов, и тогда, я уверен, люди сделают свои собственные выводы.
Выводы, которые вы можете, конечно, отвергнуть или просто оставить без комментариев, по вашему выбору. Будьте уверены, что любому, у кого есть пара извилин в мозгу, будет ясно, что сделка состоялась. Но я советовал бы, чтобы ваше отношение как можно меньше высказывалось, и как можно быстрее изменялось. Просто возвращайтесь к работе, делайте свои фильмы и бессмысленные сериалы, смешные реалити-шоу и низкопробную «клубничку», и вы будете поражены тем, как скоро даст о себе знать короткая память американцев, и события того вечера Оскара станут древней историей. Великой американской публике понадобилось всего несколько лет, чтобы забыть о теракте 11 сентября 2001 года.
