– Соединенные Штаты Моей Задницы, – сказал Пинетт. – Все станут холуями Гитлера.

– Гитлера? А что такое Гитлер? – высокомерно спросил Лонжен. – Естественно, он был нужен. Как придут к согласию страны, если их оставить свободными? Они ведь как люди – каждый тянет в свою сторону. Но кто будет говорить о твоем Гитлере через сто лет? К тому времени он сдохнет, а с ним и нацизм.

– Мать твою! – крикнул Пинетт. – А кто их проживет, эти сто лет?!

Лонжен был явно возмущен:

– Нельзя так думать, дуралей, – нужно смотреть немного дальше кончика своего носа: следует думать и о послезавтрашней Европе.

– А эта послезавтрашняя Европа даст мне пожрать?

Лонжен умиротворяюще поднял руку и помахал ею на солнце.

– Хватит! – сказал он. – Хватит! Ловкачи выпутаются всегда.

Пастырская рука опустилась и погладила вьющиеся волосы Шарло:

– Ты думаешь иначе?

– Я, – сказал Шарло, – думаю, что раз уж пришли к перемирию, надо подписать его побыстрее: меньше убитых, да и фрицы не успеют остервенеть.

Матье смотрел на него с недоумением. Все! Все мгновенно переменились: Шварц стал другим, Ниппер уцепился за дрему, Пинетт спасался яростью, Пьерне – невинностью, Люберон под сурдинку жрал, затыкал все свои дырки жратвой; Лонжен ушел в иные времена. Каждый из них поспешно выработал себе позицию, которая позволяла ему жить. Матье резко встал и громко сказал:

– Вы мне отвратительны!

Они посмотрели на него без удивления, жалко улыбаясь: он был удивлен больше, чем они; фраза еще звучала в воздухе, а он дивился, как он мог ее произнести. Мгновение он колебался между смущением и гневом, затем выбрал гнев: он повернулся к ним спиной, толкнул калитку и перешел через дорогу. Она была ослепительной и пустой; Матье прыгнул в ежевику, которая вцепилась ему в обмотки, и спустился по склону перелеска до ручья. «Дерьмо!» – сказал он громко. Он посмотрел на ручей и повторил: «Дерьмо! Дерьмо!», сам не зная почему. В ста метрах от него, в полосках солнца, голый по пояс, солдат стирал свое белье, он там, он посвистывает, он месит эту влажную муку, он проиграл войну, и он этого не знает. Матье сел; ему было стыдно: «Кто дал мне право быть таким суровым? Они только что узнали, что разбиты, они выпутываются как могут, потому что для них это внове. У меня же есть навык, но от этого я не стою больше. И помимо всего, я тоже выбрал бегство. И злость». Он услышал легкий хруст – Пинетт сел у края воды. Он улыбнулся Матье, Матье улыбнулся ему, и они долго молчали.

– Посмотри на того парня, – сказал Пинетт. – Он еще ничего не знает.

Солдат, согнувшись над водой, с прилежным упорством стирал белье; реликтовый самолет урчал над ними. Солдат поднял голову и сквозь листву посмотрел на небо с рассмешившей их боязнью: эта маленькая сцена имела живописность исторического свидетельства.

– Скажем ему?

– Нет, – сказал Матье, – пусть не знает и дальше.

Они замолчали. Матье погрузил руку в воду и пошевелил пальцами. Его рука была бледной и серебристой, с голубым ореолом неба вокруг. На поверхность поднялись пузырьки. Травинка, принесенная соседним водоворотом, кружась, приклеилась к его запястью, подпрыгнула, снова приникла. Матье вынул руку.

– Жарко, – сказал он.

– Да, – согласился Пинетт. – Все время тянет спать.

– Ты хочешь спать?

– Нет, но постараюсь.

Он лег на спину, заложил руки за голову и закрыл глаза. Матье погрузил сухую ветку в ручей и пошевелил ею. Через некоторое время Пинетт открыл глаза.

– Черт!

Он встал и обеими руками начал ерошить волосы.

– Не могу уснуть.

– Почему?

– Я злюсь.

– В этом нет ничего дурного, – успокоил его Матье. – Это естественно.

– Когда я злюсь, – сказал Пинетт, – мне нужно подраться, иначе я задыхаюсь.

Он с любопытством посмотрел на Матье:

– А ты не злишься?

– Конечно, злюсь.

Пинетт склонился над башмаками и стал их расшнуровывать.

– Я даже ни разу не выстрелил из винтовки, – с горечью произнес он.

Он снял носки, у него были по-детски маленькие нежные ступни, пересеченные полосками грязи.

– Приму-ка я ножную ванну.

Он смочил правую ступню, взял ее в руку и начал тереть. Грязь сходила шариками. Вдруг он снизу посмотрел на Матье.

– Они нас найдут, да?

Матье кивнул.

– И уведут к себе?

– Скорее всего.

Пинетт яростно растирал ногу.

– Без этого перемирия меня так легко не одолели бы.

– Что бы ты сделал?

– Я бы им показал!

– Какой бычок! – усмехнулся Матье.

Они улыбнулись друг другу, но Пинетт вдруг помрачнел, и в его глазах мелькнуло недоверие.

– Ты сказал, что мы тебе отвратительны.

– Я не имел в виду тебя.

– Ты имел в виду всех.

Матье все еще улыбался.

– Ты со мной собираешься драться?

Пинетт, не отвечая, наклонил голову.

– Бей, – предложил Матье. – Я тоже ударю. Может, это нас успокоит.

– Я не хочу причинять тебе боль, – раздраженно возразил Пинетт.

– Как хочешь.

Левая ступня Пинетта блестела от воды и солнца. Они оба на нее посмотрели, и Пинетт зашевелил пальцами ноги.

– У тебя забавные ступни, – сказал Матье.

– Совсем маленькие, да? Я могу взять коробок спичек и открыть его.

– Пальцами ног?

– Да.

Он улыбался; но приступ бешенства вдруг сотряс его, и он грубо вцепился в лодыжку.

– Я так и не убью ни одного фрица! Скоро они припрутся, и им останется только меня задержать!

– Что ж, это так, – сказал Матье.

– Но это несправедливо!

– Это ни несправедливо, ни справедливо – это просто факт.

– Это несправедливо: мы расплачиваемся за других, за парней из армии Кора и за Гамелена.

– Будь мы в армии Кора, мы поступили бы так же, как они.

– Говори за себя!

Он расставил руки, шумно вдохнул, сжал кулаки, и надувая грудь, высокомерно посмотрел на Матье:

– Разве у меня такая рожа, чтобы удирать от врага?

Матье ему улыбнулся:

– Нет.

Пинетт напряг продолговатые бицепсы светлых рук и некоторое время наслаждался своей молодостью, силой, храбростью. Он улыбался, но глаза его оставались беспокойными, а брови нахмуренными.

– Я бы погиб в бою.

– Так всегда говорят.

Пинетт улыбнулся и умер: пуля пронзила ему сердце. Мертвый и торжествующий, он повернулся к Матье. Статуя Пинетта, погибшего за родину, повторила:

– Я бы погиб в бою.

Вскоре энергия и гнев снова разогрели это окаменевшее тело.

– Я не виноват! Я сделал все, что мне предписали. Не моя вина, что меня не смогли толком использовать.

Матье смотрел на него с какой-то нежностью; Пинетт был прозрачным на солнце, жизнь поднималась, опускалась, вращалась так быстро в голубом дереве его вен, он, должно быть, чувствовал себя таким худым, таким здоровым, таким легким: как он мог подумать о безболезненной болезни, которая уже начала его глодать, которая согнет его свежее молодое тело над силезскими картофельными полями или на автодорогах Померании, которая заполнит его усталостью, грустью и тяжестью. Поражению учатся.

– Я ничего ни у кого не просил, – продолжал Пинетт. – Я спокойно делал свою работу; я не был против фрицев, я их в глаза не видывал; нацизм, фашизм – я даже не знал, что это такое; а когда я в первый раз увидел на карте этот самый Данциг, я был уже мобилизован. Ладно, наверху есть Даладье, который объявляет войну, и Гамелен, который ее проигрывает. А что там делаю я? В чем моя вина? Может, ты думаешь, они со мной посоветовались?

Матье пожал плечами:

– Уже пятнадцать лет все видели, что война приближается. Нужно было вовремя умело взяться, чтобы избежать ее или выиграть.

– Я не депутат.

– Но ты голосовал.

– Конечно, – неуверенно ответил Пинетт.

– За кого?

Пинетт промолчал.

– Вот видишь, – сказал Матье.

– Мне нужно было пройти военную службу, – раздраженно оправдывался Пинетт. – А потом я заболел: я мог проголосовать только один раз.