Робертин домашний сюртук благополучно висел на том же месте, где и был «ограблен», и пока я отвлекала двух кухонных работниц просьбой «вотер, плиз» и своим совершенно натуральным полуобмороком, ключ нырнул в хозяйский карман. Кухарочка помоложе всполошилась и, вопрошая мне в лицо: «medico, medico», подала стакан воды.

Глотнув из вежливости, я долго отнекивалась от «medico», и, наконец, нам все-таки удалось, подчистив «хвосты» с горем пополам, ретироваться в сад. Здесь не было никого, кроме двух дам, на удивление тихо беседовавших за курением.

Ксюша уже сама мечтала от меня отделаться, как можно скорее, поэтому вызвала такси, устало и безразлично поинтересовалась на прощанье, как я себя чувствую и попросила написать, когда я доберусь до отеля. Я ответила, что оценить моё самочувствие лучше бы у соответствующего специалиста, поблагодарила за всё и хлопнула дверцей машины, испытав неимоверное моральное облегчение.

Удивительно, как в одночасье может перевернуться привычный мир. Больше всего на свете мне хотелось сейчас оказаться дома, держать за руку Оксауну или Катюню, а лучше – обеих, чтобы первая, треснув меня по загривку, сказала, чтобы я «не гнала», и что такое у неё было сотню раз, а вторая усадила бы в позу лотоса и заставила петь какие-нибудь мантры, списывая всё на плохо закрученные энергетические вихри или какую-нибудь подобную йогудень. И чтобы они наперебой, иронично закатывая глаза, повторяли, что я – нормальная. В самом плоском, общечеловеческом понимании. Нор-маль-на-я.

Я ехала в самом обычном такси, не считая того, что водитель был модно одетым, прекрасно пахнущим и почтительно молчаливым. За окном проносились незнакомые, непривычно зеленые, но всё-таки обыкновенные городские обочины с совершенно обычными, правда, чуть более смуглыми и чуть менее красивыми, чем в Петербурге, людьми. Я смотрела на свои руки, шевелила пальцами, ущипнула ногтями тыльную сторону ладони – тело вело себя самым обычным образом, послушно выполняя все мои команды, но от этого мне не становилось легче. Совсем.

Чем дальше мы ехали, тем больше казалось, что такси увозит меня вовсе не с виллы Роберто – в отель, а переносит из какой-то неадекватной реальности – в самую, что ни на есть, мою: неблагополучную, где-то опостылевшую, но такую родненькую, нормальненькую – слаще которой теперь и пожелать страшно!

Я рассчиталась за поездку, и таксист поспешил открыть дверцу, подал мне руку, и не вернулся за руль, пока я не скрылась за входной дверью. Портье поприветствовал улыбкой, отдал ключ от номера, пожелал спокойной ночи, уточнил, не требуется ли меня утром разбудить. Номер встретил незаправленной кроватью, разбросанными второпях вещами и запахом старой мебели – как я всё оставила – так оно и лежало. Моё сознание пыталось зацепиться за любую мелочь в поисках – то ли подтверждений своей «ненормальности», то ли, наоборот, опровержений… Но больше всего я боялась даже не физических последствий сегодняшнего эпизода, а того, что моя параноидальная натура превратит это тревожное наблюдение, это пристальное самослежение в лейтмотив всей жизни. И от этого я точно съеду с катушек, если уже не съехала…

Но делать было нечего: я побоялась вызвать врача, потому что в случае чего – пришлось бы указать на Роберто, и сознаться в том, где и как я «отравилась». Поэтому я просто легла спать, наглотавшись угольных таблеток с парацетамолом и антибиотиками.

Пирс плохо освещался – вода казалась чёрной и может быть поэтому – жирной, как нефть. Вдалеке городские огни мерцали, как звезды, а их отражения в воде жили, как будто своей, отдельной жизнью. В ночной прохладе ветер казался теплым – так бывает на заливе, летом. Поэтому я решила, что, пожалуй, сейчас – лето. Деревянные доски под ногами блестели от сырости, на невидимом небе не было ни одной звездочки, поэтому казалось, что оно нависает прямо над головой, и только у края водного горизонта проблесковыми маячками отбивают морзянку городские огоньки.

Но эти огоньки никак не справлялись с дымной чернотой. Она дрожала и шевелилась вокруг, но совсем не пугала, а, скорее, гипнотизировала… Еще миг – и ты уже внутри вангоговской картины, только небо над тобой не электрически-синее, а плюшево-черное, в самых разных – доселе невиданных, вариациях черного, и закручивается оно не вокруг звезд, а вокруг пристаневых фонарей… Ветрено. Плащ облизывает мои лодыжки длинными полами. Я хочу обозреть пирс с высоты. И если это сон, то, значит, я могу делать всё, что заблагорассудится. Подниматься в воздух так же легко и привычно, как шагать. Красота и восторг!

Внизу какой-то человек. Мужчина. Интересно, а смогу ли я вылепить из него женщину? Приземляюсь рядом. Какой он высокий, и волосы длинные – вьются по ветру. Я смотрю на него в упор, но как ни стараюсь – не могу разглядеть ни одной черточки в его бледном лице, вернее, не могу запомнить, как будто память у меня, как у рыбы. Определенно, будет луче, если я превращу его в миниатюрную брюнетку с нежным, юным, даже по-детски пухлым личиком и стрижкой, а-ля Мирей Матье. И вот я уже вижу её перед собой. Не Мирей Матье, конечно, а эту девушку, словно сошедшую с картины «Вузовки». И тут же мы вместе с ней оказываемся в какой-то общежитской комнате – тесной, серой, без окна… Все стены тут завешаны выцветшими покрывалами, на тумбочках, комодиках, стульях и просто на полу – залежи всякого домашнего барахла. Большая кровать, в несколько слоёв перестеленная теми же домоткаными покрывалами, как будто не первой свежести… Вдруг мне впервые в жизни захотелось поцеловать девушку! Я настойчиво потянулась к ней, но она увернулась и спрятала лицо, тело же её – напротив, обмякло и стало податливым, как подтаявшее масло… А потом и черты лица её тоже стали как будто плавиться, расплываясь и стекая… И вдруг вся комната превратилась в картонные бутафорские декорации, которые начали ломаться и обваливаться, кусок за куском, слой за слоем…

И я проснулась. В совершенно незнакомой комнате, которую-то и комнатой-то было сложно назвать: белёные поверх глиняной штукатурки стены, облезлые настолько, что из-под них тут и там просвечивает деревянная дранка с пучками соломы. Пол выложен из грубых каменных плит, арочный потолок с перекрещенными деревянными балками удушающе низок, на кровати подо мной – серая, груботканая простыня, поверх неё – какая-то серо-желтая шкура, под простыней всё шуршит, словно она брошена не на матрас, а на тюк соломы, вперемешку с зерном… Единственное стрельчатое окно с покосившейся рамой закрыто простыми ставнями. Я бросаюсь к нему, не без труда распахиваю эти ставни наружу, гляжу вниз, на улицу. Как оказалось, моё окно находится во втором, очень низеньком, этаже, и от увиденного под собой я чуть не вывалилась наружу, вслед за ставнями.

По узенькой брусчатой улочке шли женщины и мужчины в старинных костюмах – жутко театральных, с одной стороны, но с другой – я абсолютно точно знала, как называется каждая их деталь: вот эта куртка без рукавов – колет, а эта тога с расширенными книзу рукавами – симара, а вот этот орнамент на кружеве воротничка склочной и скупой трактирщицы Лукреции – ретичелла… А на соборной башне через полчаса зазвенит колокол к службе, на которую я опаздываю, хотя жена и предупреждала меня, что я, наверняка, просплю… Погодите… кто? жена???

Я хватаюсь за причинное место и обнаруживаю под рубахой именно то, благодаря чему, в основном, и обзаводятся жёнами, и с ужасом ловлю себя на самодовольной мысли, что моей Агостине завидует добрая половина наших мадонн. Судорожно трясу головой, пытаясь – не то очнуться, не то встряхнуться, но мысли не становятся на место. Потом начинаю осматривать себя и осознавать своё тело – сначала жесткие, длинные и черные, как смоль, волосы, щекочущие лицо… Лицо! Я хватаюсь за щеки – а там жутко непривычная, но совершенно знакомая борода – я даже знаю, как она выглядит, и что я с ней делаю каждое утро во время умывания… Мысли спутались окончательно. Я метнулась к столу, на котором лежал отполированный до блеска поднос с фруктами, сбрасываю виноградную гроздь, гранаты и персики на скатерть, подношу поднос к лицу… И пусть его отражательная способность оставляла желать лучшего – я ни на секунду не усомнилась в том, что со дна подноса на себя гляжу именно я, но я – совершенно неоспоримо -бородатый молодой мужик, длиннокудрый, с красивыми, тонкими, даже, может быть, иконописными чертами лица, и он не без удовольствия это сейчас про себя отметил, и роняю поднос…