среде не пройдёт незамеченным. Возникнут слухи, на которые я бы наплевала, но слухи имеют

дурную черту распространяться подобно пожару, тем более – среди охочих до сплетен коллег

типа Покровской… Слишком многие меня знают, и в пуле в том числе. Когда она в Москве, её

наверняка регулярно проверяет ФСО. Тоже всё объяснимо: меры безопасности никто не

отменял. И – сын. Сын – это главное. Конечно, мы можем быть для всех подругами. Но дружба

министра и журналиста – минное поле, и внимание будет ещё более пристальным: а вдруг

государственные секреты попадут в недружественную прессу… Господи, сколько сложностей

только от того, что мы обе – женщины… Будь я мужчиной, всё решается моментально: заявление в ЗАГС, и никуда она от меня не денется, а я – от неё… И – сын… У меня был бы сын

от неё… проклятые условности, проклятые предрассудки…

А с этой гадостной ситуацией нужно расправиться быстро и хладнокровно. Главное сейчас –

чтобы мнящие себя кукловодами не поняли, что расстановка фигур изменилась, а пешка

неожиданно прошла в ферзи. Нельзя менять ни свой обычный образ жизни, ни манеру

поведения, нельзя бояться, что нас раскроют. Чем больше прячешь, тем быстрее найдут. Да.

Этим нужно заняться быстро. Хоть голова будет работать, не только бессмысленно тосковать…

Позвонила бы хоть… ведь останавливаешься же ты по дороге…

***

Александра сосредоточенно ехала по на удивление свободной трассе, где было можно –

прибавляла скорость, где нужно – сбрасывала. Но несмотря на сосредоточенность, ей

совершенно не удавалось отвлечься от потрясших её за выходные открытий. Шереметьева

никогда раньше не замечала за собой особой страстности и пылкости. Да, желание приходило,

когда они с Андреем уединялись, но чтобы так сходить с ума от одного запаха, одного

прикосновения, так безудержно отдаваться и с таким откровенным наслаждением дарить

удовольствие – этого не было. Не то чтобы она была раньше холодна в постели… Или – была?

Может быть, поэтому Андрей позволил себе влюбиться в Машеньку и уйти, потому что между

ними не было этой пронзающей остроты, оголяющей нервы и ослепляющей сознание? Может

быть… И это, действительно, полное безумие, ведь ей не пятнадцать лет… Да и в пятнадцать с

ней не случалось ничего подобного. Всегда думала, что слишком сдержанная натура, слишком

спокойная, слишком… А оказалось совсем наоборот: дикая, необузданная и ненасытная…

Всего, что накопилось нерастраченного, – слишком…

Александра не могла успокоиться: внутри неё, как грозные зимние волны о тёмные скалы, билась тоска. Ей казалось, что там, за спиной, в Петербурге, осталась большая часть её

кровеносной системы, и теперь по оставшимся сосудам бежит так много, что они не

выдерживают напора и не дают дышать.

Когда биение и жар внутри живота стали невыносимыми, Шереметьева съехала на обочину за

очередным посёлком, вышла из машины, побрызгала водой в лицо, утёрлась, вернулась снова за

руль. «Нельзя в таком состоянии вести машину. Нужно подумать о чём-нибудь, кроме этих рук

и губ, кроме этого дыхания… О работе. Надо подумать о работе! В конце недели мне же

лететь… Так, стоп! Я знаю, что делать!» - достав свой мобильный, Александра выудила из

электронных мозгов номер своих друзей и нажала на вызов. Разговор был недолгим, но и за эти

пять минут стало намного легче, потому что идея вполне может стать реальностью. «Не

трясись! Давай, звони!» - приказала себе, снова вышла из машины и на другой трубке набрала

единственный номер.

***

Тёплый коньячный голос обжёг:

- Привет. Как ты там едешь?

Александра прерывисто вздохнула:

- Привет. Думаю о тебе.

Кира закрыла глаза и прижалась заполыхавшим лбом к оконному стеклу:

- Я тоже думаю о тебе. Я всегда теперь думаю о тебе…

Александра сжала свободную ладонь и быстро проговорила:

- В пятницу у меня вечерний ужин с министром культуры Франции. В Париже. Я могу

задержаться потом на все выходные. Ты поедешь со мной?

Не задумываясь, Кира ответила:

- Да, поеду. Шенген у меня открыт, и для меня не проблема уехать из города на несколько дней.

Когда и где мы встретимся?

Облегчённо выдохнув, Александра прошептала:

- Я выясню, когда мой рейс, и позвоню тебе. Спасибо, что согласилась.

Кира улыбнулась:

- Иначе и быть не может. Я хочу быть с тобой везде, где это возможно, и тогда, когда ты этого

хочешь.

Они ещё помолчали в трубки, слушая дыхание друг друга, и Александра заставила себя

попрощаться:

- Мне пора. Надо ехать, иначе до утра не доберусь. Мне нужно много сил, чтобы не вернуться

сейчас обратно… Ты… ты так нужна мне…

- Я понимаю. Ты тоже нужна мне. Но тебя потеряют на работе, если ты вернёшься, а мне не

кажется это хорошей идеей. Будь осторожна за рулём.

- Ты права. Но в пятницу… мы же увидимся?

Столько нежности и беспомощности прозвучало в голосе, что Кира застонала про себя от

невозможности подхватить её на руки, утешить, уберечь от убивавшего несовершенства жизни:

- Родная, конечно. Я буду ждать этой встречи больше, чем ты думаешь.

- Хорошо. Я позвоню, как доберусь домой. Ты же не против?

- Ты можешь звонить мне в любое время. Когда захочешь.

- Хорошо. Жди звонка. Я… я позвоню.

Александра выключила трубку, вытерла вспотевшие ладони о штаны, снова села за руль и

выехала на трассу. После разговора ей стало ненадолго спокойней. По крайней мере, теперь она

точно знала, что будет делать в конце недели в Париже, а главное – с кем…

***

- Таааак… Париж, значит. В пятницу. Что-то было такое пару недель назад…

Кира быстро села за свои наброски и упёрлась взглядом в фамилию.

- Кажется, нам просто необходимо встретиться, и как можно скорее… Как же тебя вызвонить

так, чтобы не вызвать подозрений…

Такт 17

Понедельник. Ночной разговор. Утреннее ласковое приветствие: будто ворох ландышей, покрытых росой, брошен на низкую дубовую тумбу перед старинным серебряным зеркалом.

Тренировки, встречи, тексты, справочники, словари… Бег. Короткие рабочие звонки. Длинные

сокровенные сообщения из Москвы. Вечерний звонок, утомлённое работой и расстоянием

уютное молчание и разговор ни о чём, под которым, словно под грубой штукатуркой, таились

старинными фресками вечные слова.

Душный и сырой ветер с ночной Невы, когда ты вышла в булыжно-каменную пустоту, позволяя

жутковатым зигзагам улиц и переулков исчерчивать изогнутыми ножами сквозняков

измученную запалённую душу. Неровное дыхание ночи, вязкая темнота чернильными каплями

падает на белоснежную ткань шёлковой сорочки…

Вторник. Утренний звонок: ажурная вязь нежных слов тёплыми медовыми каплями падала в

тонкий ледяной хрусталь. Тренировки, встречи, тексты, справочники, словари… Бег. Звонок

Тимофееву с лёгким трёпом о предстоящих на неделю съёмках. Завтра вечером в семь в пресс-

клубе – тусовка. Надо идти.

От сообщений становится всё труднее держаться и оставаться на месте. Так хочется плюнуть

на всё и сорваться в Москву. Но – не время. Да и приглашения не было, что тоже понятно. Что

там делать? Сидеть в винно-пивной духоте кабака или праздной беспечности ресторана? Гулять

по берегу Москва-реки? Прятаться в тёмных подворотнях и полуночных скверах? Глупости. Но

даже на такие глупости Кира была бы готова, если бы Саше это было нужно. Но пока – только

рвущий душу звонок в мглистом, понуром закате, вызывающем зябкое оцепенение от

непроизнесённого. И обветренные скатные черепичные, и грозно громыхающие металлические

крыши с облупившейся краской, по которым ты вдруг рванула на пару с Тимофеевым, потому

что тебе было нужно просто с ним поговорить, так, ни о чём, но всё-таки – очень осторожно – о