– Нет.

Александра мысленно вздохнула с облегчением: «Ты ещё не знаешь, но узнаешь. Обязательно».

– Второй вопрос: есть кто-то, кто дорог Вам?

Кира так долго молчала, что Шереметьева поняла: есть. Только вот кто она? В том, что это –

она, Александра не сомневалась, но вот кто… «Я узнаю это от тебя, хочешь ты или нет. И я

найду её и заставлю её отговорить тебя от этого самоубийства. А потом… А потом… может

быть, всё изменится, и я смогу завоевать тебя, упрямая, своенравная, суровая… Это ж надо

было придумать – военный корреспондент, мать-перемать…».

Шереметьева уже перестала ждать ответа и сухо сказала сама:

– Раз уж Вы собрались на войну, не забудьте сказать этому человеку всё, что чувствуете. Потом

может быть поздно. И оставьте мне его координаты. На всякий случай.

Кира изумлённо вгляделась в лицо Шереметьевой и поняла, что та говорит совершенно

серьёзно. Решив, что разберётся с собой потом, Кира постаралась улыбнуться:

– Я подумаю над Вашим предложением.

Чувствуя себя на грани истерики, еле сдерживаясь, чтобы не зарыдать, Шереметьева, не глядя на

Киру, отчеканила:

– Подумайте, будьте так добры. Прошу меня простить, но мне нужно ехать. Я Вам позвоню.

И ушла, не оборачиваясь.

Кира сделала несколько шагов за ней, будто привязанная, не в силах оторвать глаз от прямой, напряжённой спины, потом тяжело опустилась на скамейку, и закрыла лицо руками, пытаясь

уберечь мимолётную и трепетную ласку от душистых пальцев на губах.

***

Кира вернулась в гостиницу, ничего не объясняя, отказалась идти с Димкой, заперлась в своём

номере, постаралась сосредоточиться и выбросить прошедший день из головы. Шалль писала

обещанную аналитику, как заведённая, но даже полное погружение в работу не отпускало её: прожитый день был огромным тлеющим бревном, по которому постоянно поддавали сапогом, и

болезненные искры взлетали, жалили, и как сквозь искры в ночи было невозможно разглядеть

то, что вокруг, так и Кира не могла разобраться ни в себе, ни в том, что произошло на

прощание.

После того, как журналистка отправила материал редактору, она долго сидела в тишине, размышляя над тем, что сегодня произошло. Сквозь опустошение и уже ставшую привычной

безнадёжность вдруг забрезжило что-то… о чём было невозможно мечтать. Впервые в жизни

Кира почувствовала, что её жизнь, её судьба кому-то интересна, и не просто кому-то: «Как

ответить ей, кто мне дорог, и не сойти с ума, если она откажет?.. Как хочется верить… Эти

письма, звонки, встречи… Могу ли я довериться тебе?.. И как отбросить время, скользкими

кольцами обвившее грудь, и вернуть тот момент, когда тёплая ладонь была прижата к губам…».

Говорить «я тебя люблю» было очень легко друзьям, приятелям, коллегам, эти слова, когда за

ними нет рушащейся и возрождаемой Вселенной, были просты и понятны, и можно было

шутить, играть, можно было флиртовать и поддразнивать, но сейчас… Как понять? Всегда

можно было избежать разговоров о сокровенном, искренне интересуясь другим человеком, и

никто никогда особо не настаивал и не беспокоился, удовлетворяясь уклончивыми ответами и

охотно рассказывая о себе… Да, она звонит, но звонят и хотят встречи многие, такая у меня

работа, но ещё не было случая, чтобы кто-то пугался и переживал за меня так долго и так…

исступлённо, что ли… Да, она прикасается ко мне. Но та же Покровская, всегда, когда мы

видимся, постоянно до меня дотрагивается, может быть, это такой способ разговора, бывают же

люди, которые каждое слово подтверждают прикосновением, я сама была такая, долго

отучалась… Что тебе нужно от меня? Что я могу дать тебе того, чего у тебя нет? Ты была

замужем, ты же натуралка, ты не можешь полюбить меня… Или можешь?..».

Совершенно запутавшись и устав метаться по номеру, Кира забралась с ногами на кровать, обхватила колени, уткнулась в них и расплакалась. От беспомощности, от собственной

трусости, от этой неприкаянной и сумасшедшей любви. За окном грохотало: началась гроза, с

неба низвергались потоки воды, только первый раз за всю жизнь Кира не чувствовала восторга

от стихии. Она терзалась собственной скованностью, тем, что не может играть огнём острой

иронии над собой, как раньше, не может, как прежде, фехтовать словами и защититься.

Александра практически мгновенно поднырнула под все её доспехи и проникла в самую суть, в

самое нутро, достав до давно, казалось бы, забытых, исчезнувших уголков души. Столько лет

Кира старательно возводила бастионы и укрепления, заковывала себя в стальную броню, что

даже не думала, что кому-то удастся всё это разрушить одним взглядом, одной улыбкой, простым прикосновением… Кира терзалась ощущением того, что сама подменила себе жизнь, забралась в кокон, отказалась от права на счастье, и нужно решиться, чтобы тысячу печатей, наложенных на себя собственноручно, отдирать одну за другой, захлёбываясь болью и давясь

криком, чтобы только стать снова – живой…

***

Перелёт и полуночная дорога из аэропорта совершенно не успокоили Шереметьеву.

Добравшись до дома, она скинула туфли и сползла по стене на пол, чувствуя себя разбитой и

взбудораженной одновременно, смахивая с усталых век непрошенные слёзы. Хотелось

сумрачного уединения и вместе с тем – разделить его на двоих, с этой странно недоступной, суровой, жёсткой и циничной, сногсшибательно красивой и дерзкой Кирой… До сих пор

Александра прокручивала последний диалог, будто не было адского дня с глыбами ненависти и

презрения, с яростью и детским непониманием, будто не было лёгкой и остроумной пикировки

за ужином. Остался только этот короткий, преисполненный страсти и непрозвучавших

признаний, но от этого ещё более трудный разговор. Александра понимала, что Шалль не

просто вошла – ворвалась на всех парусах в её жизнь, стремительно увлекая за собой, ничего не

обещая вслух, но уже своим присутствием, как озоном в грозу, давая дышать и чувствовать. Это

и ужасало, и восхищало, и от этой неопределённости застревало дыхание, и чётко очерченные

границы жизни вдруг растаяли, будто их никогда не было, и прошлое стало чуждым, настоящее

– настоящим, а о будущем даже задумываться не было сил.

Александра медленно поднялась, добралась до ванны, скинула одежду и встала под горячие

струи. Подумалось: ели бы мы встретились как-то иначе, в другой стране, в других

обстоятельствах, было бы всё тем же самым? Так же сильно и непреходяще? Я была замужем, тогда мне казалось, что я знаю, что такое любовь и страсть. Но то, что происходит со мной

сейчас – это феерия, космос по сравнению с огнём спички. У меня есть сын, которого я обожаю.

Я же не смогу ему объяснить, что произошло? И Андрей… Он в это просто не поверит, изумится, наверное, пошутит, что это такой своеобразный стресс от работы и мне просто нужно

отдохнуть. От чего отдохнуть? От себя не сбежишь, от себя не отдохнёшь. И кто этот человек, кто так дорог Кире, о котором она промолчала? И правильно ли поняла её молчание?

Наверное… Ведь на первый вопрос она ответила легко и быстро… Я найду её, и вытрясу из неё

всю душу. Никогда не думала, что могу так яростно ревновать и так стремиться сделать

счастливым другого человека… Что со мной происходит? Как понять, что это? Просто вспышка

страсти или что-то большее? За эти два месяца ты изменила меня до неузнаваемости, это

замечают все, и Макс, и родители, и Андрей, и на работе уже обсуждают… Что же мне делать с

тобой, Кира?.. Я хочу проводить с тобой всё время, абсолютно: ходить в театры, смотреть кино, бегать на вечеринки, как в юности, говорить с тобой, слушать тебя, готовить тебе завтраки и

кормить тебя ужином, и каждую ночь обнимать тебя и… да, и всё, что предполагает ночь… и

день, и утро… Боже, я совершенно невменяемая…