бред… муть непроглядная у тебя в мозгах творится. Соберись, мешок с костями!». Как ни

странно, на этот раз окрик подействовал, и Кира в третий раз посмотрела на Шереметьеву. Уже

ставшее привычным биение орлиных крыльев в горле от распахнувшегося сердца на этот раз не

помешало поздороваться:

– Доброго дня, Александра Дмитриевна.

– Здравствуйте, Кира. – Шереметьева слегка кашлянула, будто тоже справляясь с дыханием. –

Какой-то адский сегодня день…

Кира стояла у одной опоры, Шереметьева – у другой, и говорили они очень негромко, но

казалось, что слова и даже дыхание были ощутимы и весомы.

Шереметьева шагнула из-под опоры, спускаясь в парк:

– Давайте пройдёмся. Думаю, нам есть о чём поговорить.

Кира отстранённо, всё ещё справляясь со своим бушующим сердцем, подумала: «Кажется, разговор опять будет не из лёгких. Да и не везёт нам на беззаботные темы, я смотрю…»

Кивнула, подошла ближе, борясь с желанием взять за Александру за руку. Они вместе вышли

из-под арки, молча ступая по лестнице.

Александра уловила терпкий, горьковатый, свежий запах духов – смесь мускатного ореха, чёрного перца и лимона, легко пахнувший от Киры, и внутри неё встрепенулось непривычное

тепло. Этот запах притягивал, завораживал, лишал способности трезво и спокойно думать, и

хотелось зарыться в этот запах, вдыхать его, пробовать на вкус, растворяться в нём…

Шереметьева дёрнула головой, отгоняя это странное и могучее, гудящее и готовое уже

бесчинствовать желание.

Всё также молча они прошли по центральной аллее, свернули куда-то вбок, не решаясь

нарушить звенящую, трепещущую тишину, коконом свернувшуюся вокруг них. Шереметьева

присела на лавочку, лицом к озеру, и тихо предложила:

– Посидим?

Кира опустилась рядом, откинулась на спинку, прикрыла глаза. Ей не хотелось ничего

говорить, было достаточно того, что она была рядом. Кончики пальцев зудели от невыносимой

близости гладких, сильных пальцев, к которым хотелось прикоснуться, и эта близость была

такой запретной и такой необходимой…

Шереметьева шевельнулась и тихо спросила, не оборачиваясь на Киру:

– Почему Вы сегодня промолчали?

Киры, не открывая глаз, спокойно ответила:

– Это обвинение?

– Нет. Это мысли вслух.

– Тогда Вы знаете ответ.

– Да. Я знаю. Но ведь это же невозможно – так жить!

– Невозможно. Но живём же. Пока – живём. Точнее, кто-то живёт, кто-то сдаётся… «Жить – это

только привычка…»…

Шереметьева почувствовала, что её ярость, бушевавшая с утра, стихла, будто задутая порывом

ветра, и осталась только глубокая печаль. Всё ещё не оборачиваясь, проговорила:

– Мне страшно.

Кира едва сдержалась, чтобы не обнять Александру. Так было всегда: если кому-то страшно, нужно защитить, и лучшего способа защиты, кроме тепла человеческих объятий, Кира не

знала. Но обнимать Александру? Она ещё не выжила из ума! Кира отстранённо удивлялась, что

стук сердца её не раздаётся набатом по всему парку, а прикасаться к Шереметьевой – сердце

точно взорвётся…

– Страшно – от чего?

Александра начала говорить, и голос её был глух и тускл:

– Я не понимаю, чем я занимаюсь. Для кого мы храним культуру, создаём произведения

искусства, для кого творят артисты, художники, композиторы? Зачем это? Чтобы пришли

варвары, для которых жизнь человеческая – не ценность, искусство – не ценность, культура –

пустой звук? Моя работа обернулась бессмыслицей… мир перевернулся, и эту жестокость, это

отрицание уже не остановить…

Киры вздохнула. Как тут утешить? Наклонилась, сложив руки замком на коленях, посмотрела

невидящим взглядом вдаль:

– Вы слишком давно не встречались с обычными людьми.

Шереметьева хотела было возразить, но промолчала.

– Культура, искусство, архитектура - всё это, конечно, здорово, но то, что Вы видели сегодня, -

обычное состояние многих и многих людей. Их всё раздражает, всё бесит, а когда есть такой

повод – выплеснуть свой яд на других…

Кира резко замолчала. Шереметьева взглянула на неё: скулы затвердели, взгляд посуровел, стал жёстким, было видно, как заходили мускулы под тонкой тканью рубашки.

– Кира… Вы полагаете, что это я дала такой повод?

Кира досадливо махнула рукой:

– Не Вы лично. Просто Вы пошли со стороны большинства. Вы предположили, что такие люди

могут быть опасны, и это большинство, от которого Вы в таком шоке, воспринимает позицию

власти как сигнал к действию. Если бы власть сказала, что опасности нет, но о некоторых

вещах нужно договориться, было бы по-другому. Я надеюсь, что было бы. Но сейчас… Сейчас

это уже не исправить. Если только лет на пять вообще замолчать, а потом начать с другой

стороны… И то не факт, что получится. Двадцать лет молчали, вроде бы забылся старый

кодекс, советский, но ведь нужно же было поднять муть со дна, начать сразу с карательных

мер…

Александра вспыхнула. Она понимала, что Кира права, и не могла найти оправдания тому, по

какому пути пошли законодатели. И этот путь, как оказалось, претил ей, претил всей её

сущности.

Кира между тем продолжала, её голос, хоть и тихий, звенел от сдерживаемой горечи и

негодования:

– Никто ведь не разобрался ни в причинах, как так получается, как рождаются и живут такие

люди, ни в последствиях. Ни Вы, ни коллеги мои, ни эти студенты, никто, понимаете, никто не

может сказать, чем так страшны гомосексуалисты. Детки в соцсетях… Так это разврат полный, этим подросткам культура до лампочки, им подавай острых ощущений, секс, алкоголь, наркотики… Здесь я согласна, что админы страниц обязаны фильтровать такие сообщения.

Опять же, если быть немного параноиком, то это могут быть провокации, чтобы подловить

педофила. Или же использовать этот аргумент как кнут. Парады… Была я на параде в Питере.

Я не знаю, что можно сказать этим парадом. О том, что все равны? Что каждый имеет право на

личную жизнь? Так про это говорят все, на всех этих митингах-шествиях-собраниях-пикетах и

прочем… Придумали из гей-парада пугалку… Конечно, когда выходят размалёванные, откровенно развратные люди, это любому человеку, воспитанному на всё той же мировой

культуре, непривычно, это коробит. А если идти, как эти ребята на майской… Что в них не так?

Да всё так, просто у них, наверное, побольше смелости и решительности, они не боятся выйти, сказать слово в защиту себя или своих друзей… Конечно, нашему обществу гораздо веселее, когда медведей на цепях водят и цыганские танцы устраивают… Тоже ведь – парад…

Александре вдруг показалось, что Кира сейчас разрыдается. Не думая, она протянула руку и

коснулась тыльной стороны ладони журналистки. Кира резко обернулась, как от удара током.

Её глаза стали невероятно глубокой синевы, где-то даже с оттенком пурпура, зрачки

расширились, и показалось, что исчезли все звуки и краски, кроме тех, что были напротив.

Александра, как зачарованная, вглядывалась в глубину штормового моря Кириных глаз, краем

сознания замечая, что Кира повернула ладонь вверх и очень осторожно сплела пальцы с

пальцами Шереметьевой. Несколько долгих, томительных секунд они смотрели друг другу в

глаза, потом Кира вздрогнула и отвернулась, но пальцев не расцепила.

Александра почувствовала, что её колотит мелкая дрожь от жара, которым исходило тело

сидящей рядом девушки. Так бывает, когда с мороза заходишь с протопленную баню, и

ледяная глыба внутри начинает быстро испаряться, выходя ознобом, прожигая каждую

клеточку замёрзшего тела. Так было сейчас, и внутри Александры поднялась обжигающая

волна, казалось, что ещё немного – и в месте сплетения пальцев вспыхнет костёр. Шереметьева

очень осторожно вытянула свою руку из-под пальцев Киры, и сразу стало неуютно и знобко.