Шереметьева встала и, не оглянувшись, вышла. Дойдя до кабинета, в котором остались её вещи, она попросила оставить её на несколько минут, и только после этого негромко, но яростно
выругалась. Она понимала, что её взбесили ограниченность журналистов и собственная
беспомощность объяснить то, чего она теперь не понимала. Она не понимала, чем вызвана такая
идея, кроме того, что власть решила пойти на поводу у истеричных, злобствующих, узколобых
«борцов за нравственность». Александра была уверена на сто процентов, что тот же Измайлов с
удовольствием изменит жене (если вообще он женат), поднимет руку на женщину или ребёнка с
полной уверенностью в своей агрессивной правоте. Вот он, старый принцип – «добро должно
быть с кулаками»… интересно, что бы сказал этот воинствующий неандерталец, если бы ввели
уголовную ответственность за секс до брака… В принципе, такая же глупость, как и эта…
Шереметьева несколько минут металась по кабинету в бешенстве, как тигрица в клетке, пока
невероятным усилием не взяла себя в руки. Сделав несколько глубоких вдохов, Александра
взяла в руки телефон и быстро написала сообщение. Не перечитывая, чтобы не пойти на
попятный, нажала кнопку «отправить», взяла сумку, плащ и вышла навстречу ещё одной, такой
же, по-видимому, бессмысленной встрече со студентами.
***
Киру тошнило. Всегда от подобных разговоров, от гонора и заносчивости, от психозов и злобы
ей было физически дурно. Как только Шереметьева вышла, журналисты начали отпускать
непристойные шуточки, выпуская тем самым собственную неловкость, дразня друг друга и
насмехаясь над предметом разговора. Измайлов ревел буйволом, продвигая свою теорию
очищения России от гомосячьей заразы, Азат и Дарья о чём-то тихо разговаривали в дальнем
углу, Димка сворачивал аппаратуру… Всё было как всегда, но тоска не проходила, а, наоборот, стала гуще и отвратительней. Через полтора часа нужно было быть в университете и ещё раз
выслушать весь этот бред, который несут так называемые «лидеры общественного мнения»… В
очередной раз горестно изумившись тому, почему же в нашей стране так страшно говорить
своё мнение, отличное от других, и испытав презрение к собственной трусости (ведь
промолчала же! Сама промолчала, что теперь других осуждать…), Кира достала телефон, чтобы
перевести его в рабочий режим. Нажав на кнопку, увидела новое сообщение, открыла его, и
показалось, что опустился непрозрачный, непробиваемый стеклянный колпак. Исчезли звуки, рассыпались стены и всё, что было, стало мелким и неважным: «Чёрное озеро, главный вход, в
16.00. Буду ждать».
Кира взглянула на время: 10.30. В полдень – встреча со студентами, потом, видимо, обед, а
потом… Нужно как-то сбежать, как-то объяснить Димке, что какое-то время её не будет… Что-
нибудь придумается, само, а если не придумается, то просто уйду, но – да, да, я буду там, я
обязательно буду…
Кира нажала «ответить»: «Да». Глубоко вдохнула, неимоверным усилием удерживая внутри
ликующее счастье, погладила большим пальцем экран телефона и положила его во внутренний
карман пиджака, поближе к сердцу.
Помахала Димке, показала жестом, что будет ждать его на улице, выбралась из толпы галдящих
коллег и стремительно вышла, мечтая остаться в одиночестве под синим, блестящим от
солнечных бликов, будто лаковым огромным небом.
Вылетела птицей из распахнутой клетки, вдохнула влажного ветра, поперхнулась свободой, закашлялась, прочищая лёгкие от болотной тины беспощадных и ядовитых безадресных
обвинений, прикрыла глаза от слепящего солнца, за которым не видно ни мачт кораблей, ни
подвёрнутых парусов, унеслась мыслями в придуманное безграничное прошлое, в котором –
дробный перестук вышагивающих жеребцов, шелест каретных рессор, парчовые шторы, закрывающие от нескромных взглядов, и так захотелось той несбыточной жизни, где честь
была честью, а пуля на дуэли говорила больше, чем злые языки… облизнула солёные губы, поняла, что плачет, ушла под клёны, утёрлась, сердито выдохнула, глубоко подышала, собираясь с силами и гладя шершавый ствол… И не было сил идти дальше, и не было
возможности остановиться…
***
Вторая встреча прошла точно так же: бессмысленно и беспощадно. И Кира не понимала, зачем
Шереметьева позвала её с собой. Складывалось впечатление, что везде и всё – под копирку, только всё больше зачернялись грани, растушёвывались углы, и была в этой неприкрытой
ненависти и в этом отторжении такая страшная, уничтожающая безнадёжность, что глаза вроде
бы молодых ребят и девчонок превращались в мутные безумные бельма, и никто уже даже не
спорил, а просто говорили одно: уничтожить. От ледяного спокойствия и гладких, казённых
формулировок Шереметьевой мутило.
Когда студенты разошлись, Кире было уже совсем плохо. Навалилась головная боль, накатывала усталость, не хотелось ни двигаться, ни говорить. Подошёл Димка, что-то спросил, она что-то ответила, видимо, попала по смыслу, потому что Димка ухмыльнулся и отошёл, но
что говорил – так не поняла, все звуки доносились будто из-под воды. На часах – пятнадцать, пора уходить.
Кира попыталась взять себя в руки, и это ей почти удалось. Сказав Димке, что пойдёт
прогуляться, подумать, набросать материал, Кира вышла в послеполуденный майский зной. До
парка «Чёрное озеро» было не так далеко, поэтому она пошла пешком, по дороге надиктовывая
редактору текст новости. Пообещав к утру сделать развёрнутую аналитику, Кира отключилась
и посмотрела на сообщения. Ничего. Значит, встреча состоится. Только о чём с ней говорить?
Она ведёт политику власти, и даже если бы у министра было иное мнение, кто бы дал ей его
сказать? Хочешь говорить другое – меняй работу… Но она и не навязывала однозначной
позиции, ведь так? Она же пыталась поговорить, спрашивать… Бесполезно. Но студенты… они
же молодые, не должны быть вроде бы такими… закостенелыми и враждебными… Или их
подобрали таких, специально для встречи под камеры? Всё может быть, мы это тоже
проходили…
Такт 13
Ведя с собой вялый спор, Кира подошла ко входу в парк. Знаменитая арка влюблённых белела
в нескольких метрах от неё. Кира глянула на телефон, который продолжала держать в руке: без
четверти четыре. Ещё пятнадцать минут. Подошла ближе к одной из опор, повернула голову…
и потеряла дыхание: напротив, у другой опоры, стояла Шереметьева. Стояла спокойно, только
под глазами пролегли тени, выдавая усталость. Стояла и внимательно смотрела на
приближавшуюся журналистку.
Кира не стала подходить. Отвела взгляд, провела рукой по белой стене, чувствуя пальцами
извёстку, безжалостно давя в себе непрошенное желание подойти, уткнуться лбом в любимое
плечо, обнять за талию и молча стоять, утешая полученные обеими в дневной битве душевные
раны. «Это невозможно. И никогда не будет возможно, и не сойти нам вместе с ума, выдыхая
полуночный зной, достигая алмазного неба, растворяясь в необузданном ритме бешеных
барабанов… Заткнись, а?» – грубо одёрнула себя Кира, прерывая внезапный монолог
изголодавшегося по нежности сердца.
Снова повернула голову, снова упёрлась во взгляд Шереметьевой, снова потеряла дыхание.
Казалось, Александра не отводила глаз ни на секунду. Кира растерялась от неожиданности. Она
не могла вспомнить, кто в её жизни так неотступно провожал её взглядом. «Нет, никогда
такого не было. И что мне теперь делать? Заговорить? О чём? Мне только рот открыть сейчас, и
меня уже будет не остановить… и останется только в это озеро потом прыгнуть, с камнями на
ногах и шее… То-то радости будет Измайлову, если узнает…». Злая память, подсунув под нос
довольную рожу Измайлова, будто дала пощёчину, и Кира вдруг очнулась. «Господи, что за
