долго была? Что ты видела? Что я тебе наговорила? Чем всё закончилось? Господи…
За последние полгода такие сильные приступы случались с ней ещё дважды. Но в первый раз
рядом был Димка, и она, по крайней мере, помнила, что успела закрыть за ним дверь, прежде
чем свалилась. Второй раз она была дома, и помнить было нечего. Но сейчас… Кире стало
очень страшно. Димка после того раза долго ещё нежно заботился, пока журналистка не
убедила его, что тот случай был единственным и не стоит так беспокоиться. Но сама она
понимала, что эти приступы, если взглянуть со стороны, производили наверняка тягостное
впечатление. Ведь она едва могла передвигаться, глаза не открывались, весь мир скукоживался
в разгрызенном болью черепе, и Кира очень старалась перехватить распадающуюся вселенную
ещё до того, как она исчезнет. Именно поэтому таблетки всегда были под рукой, кроме…
Кроме вчерашнего дня, потому что не было ничего, что бы предвещало такой конец…
- Дура неимоверная! – ругалась на себя Кира, пытаясь переключиться на злость на себя и
вырваться из катившихся камнями мыслей о том, что же было этой ночью. – Как ты могла
понадеяться на свою башку? Как не услышала, не поняла, что кто-то оказался рядом? И не
просто кто-то, а та, которая, кажется, теперь и есть и воздух, и небо, и самая суть, та, которая
вошла в каждую клеточку и в ней осталась, та, которую ты всё время незримо держишь за
руку… Может быть, я и почувствовала, что она – рядом, но мне показалось, что это – снова
недостижимая мечта, глупая детская фантазия… Так, ну всё, хватит сопли распускать. Придёт –
значит, придёт. Какой смысл трястись осиной? Поднимайся, больное чудовище, иди, выполаскивай свои мозги…
Кира с трудом поднялась, положила обратно листок, ещё раз на него взглянула, пересиливая
себя, чтобы не погладить тонкую бумагу, и ушла в ванную. На полу обнаружились аккуратно
сложенные куртка, джинсы, рубашка, носки. Кира оглядела груду вещей, посмотрела на себя, осознала, что, видимо, так голышом и выползла ночью из ванной, чертыхнулась и принялась
наводить порядок: куртку – в прихожую, в шкаф, остальное – в корзину для белья. Встала под
струи воды, взбадриваясь после трудной ночи, почистила зубы, прогоняя металлический вкус
крови из прокушенной в бреду губы, вышла, вытерлась, оделась в мягкие широкие брюки и
лёгкую белую футболку.
Вышла в коридор, снова взяла в руки листок. Сложила вчетверо, засунула в карман. Снова
вытащила, ещё раз посмотрела на твёрдый, уверенный почерк. Снова сложила и спрятала.
Подумалось: надо бы выбросить, порвать и выбросить, учитывая обстоятельства… Но – не
хотелось. Не сегодня утром, не сейчас.
Кира криво усмехнулась: фетишизм в тебе просыпается, однако, скоро на записки будешь…
Подумалось о себе грубо и обидно, но как-то стало полегче. Жестокий юмор по отношению к
себе часто выручал Киру, когда было очень трудно взять себя в руки. Но сегодня был именно
такой случай, и не было времени ни на сожаления, ни на глупые щенячьи мысли о том, что
могло бы быть, если бы… Условное наклонение… абсолютная ирреальность, призрак, хуже
снов…
И что теперь? Хуже нет, чем ждать, ждать неизвестно чего и неизвестно когда… есть не
хочется совершенно, на тренажёр сейчас нельзя – вывернет… Что остаётся? Только работа, работа – она всегда спасёт, хоть ненадолго… Решение было принято, компьютер включён, в
квартире стояла абсолютная тишина, и только пальцы летали по клавиатуре, фиксируя мысли, оттачивая формулировки… Статья, задуманная вчера, была написана, отправлена редактору, и
опять навалилась душная, тёмная тоска. Девять тридцать семь… И что теперь? Кира откинулась
в кресле, отвернувшись от рабочего стола, забросила руки за голову, сцепила в замок и
прищурилась на яркое солнце, плескавшее золото на тёмный изумруд далёкой Невы.
В замочной скважине неуверенно завозился ключ.
***
Александра дремала недолго, в восемь она уже была на ногах. Короткий отдых не принёс
ничего, кроме нарастающего беспокойства. Ещё вчера она собиралась с сыном выехать в
Москву не позже десяти утра, сейчас же ей совершенно не хотелось никуда двигаться. Ей
хотелось уйти в соседний дом, куда тянула непреодолимая сила, не имеющая названия. Но так
поступить, не объясняя семейству ничего, нельзя, а говорить неправду не хотелось. Что сказать
родителям и сыну? Что это просто работа? Но насколько важнее то, что с ней происходило? С
такими мыслями Александра вышла в кухню, привычно стала готовить завтрак. Родители и
Макс проснулись, собрались за столом, перебрасываясь шутливыми утренними репликами.
Мария Константиновна внимательно наблюдала за дочерью, подмечая и круги усталости под
глазами, и с трудом сдерживаемое беспокойство, но молчала. После того, как завтрак был
съеден и Макс пошёл собрать свои вещи, Александра спокойно, глядя в окно, сказала:
- Мне нужно прогуляться перед дорогой. Пожалуйста, пусть Макс соберёт всё, я вернусь, и мы
сразу поедем.
Дмитрий Александрович, почувствовав напряжение, встал, подошёл к дочери, приобнял за
плечи, поцеловал в висок и сказал:
- Саша, ты не нервничай так. Помни, что сказал Булгаков: «Всё, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему». Я понимаю, конечно, «Белая гвардия» не панацея, но
прислушайся к себе. Ты как струна, а слишком натянутые струны имеют обыкновение лопаться.
Иди, прогуляйся.
Александра, давя комок в горле, кивнула и вышла. Ей нужно было вдохнуть тонкого весеннего
воздуха и решиться. Всю ночь, когда она просматривала файлы, и короткое утро Шереметьева
задавала себе вопросы: зачем? Зачем подошла? Зачем осталась? Зачем забрала ключи? Не
проще ли было не увидеть, отказаться, в конце концов, хотя бы не поддаваться странному
чувству глубокой близости? Что она скажет, когда придёт в чужую квартиру? Утром всё
становится более жёстким, более… реальным, что ли, и то, что растушёвывает ночь, чему
придаёт смысл, исчезает, и вместо этого острыми краями встаёт обыденность. Но ключи в
руке, и выпускать их не хочется, хочется ощущать их металлическую теплоту и думать, что
через несколько минут их возьмёт другая рука, которая и недосягаема, и невероятно близка… и
через эти ключи можно будет прикоснуться к тонким пальцам, ничего не говоря, просто так…
Шаг, шаг, стук каблуков, сначала глухо, потом – в подъезде, звонко, и тревожно замирает
сердце, и нервная лёгкая улыбка проносится по губам, чтобы спрятаться от возможных чужих, назойливых глаз, и сбегает в распластавшееся небо сквозь потрескавшиеся лепные потолки…
Ключ неуверенно завозился в замочной скважине, то ли просясь домой, то ли боясь разговора с
хозяйкой о невесть где проведённой ночи…
Сравнение с гуляющим по ночам псом позабавило Шереметьеву, и беспокойство, мешавшее
дышать, отпустило. Дверь открылась, Александра шагнула через порог.
***
Эти синие, весеннего неохватного неба, глаза были огромными, и в них плескалось так много –
весёлое отчаяние, отчаянная надежда, безнадёжная нежность, нежное опустошение, опустошённая сила… и за всем этим огромным солнечным ломтём просияло нечто, чему нет
названия… мгновение прошло, и будто стальные портьеры лязгнули, закрываясь, и вот уже
просто – яркий взгляд, но – обычный… Александру вдруг больно ударила эта мгновенная
перемена. Мало ли? А вдруг Кира ждала кого-то другого? Что она вообще знает о тщательно
скрываемой – другой, вне работы, жизни девушки?
Шереметьева вошла, внутренне собравшись, спокойно положила ключи на тумбу.
- Доброе утро.
Сердце журналистки пропустило несколько ударов, пока Кира смогла ответить:
- Доброе утро, – простое приветствие прозвучало мягко, но настороженно.
