плавно. У Шереметьевой округлились глаза при виде такого способа передвижения, но сразу
стало понятно, почему ночные светильники так низко. «Кажется, твоя голова болит очень часто, и это настолько привычно и регулярно случается, что даже свет подстроен под тебя», -
подумала Шереметьева и тихо пошла за Кирой.
Свет, действительно, горел во всей квартире, и в полумраке Шереметьева увидела, как девушка
буквально подползла к огромному матрасу, лежащему возле французского окна, и потянулась
за чем-то, стоящим на низкой тумбочке. Послышался звук пересыпаемых таблеток, затем
Александра увидела, как Кира пьёт из широкого стакана. После этого журналистка мягко
скользнула под плед, свернулась клубочком и затихла.
Шереметьева подошла ближе, взяла флакон, поднесла ближе к свету и разобрала название. Оно
показалось ей смутно знакомым, но это знакомство явно было неприятным и болезненным.
Шереметьева задумчиво повертела таблетки в руках и поставила обратно, после чего присела
на колени возле матраса. На подушке смутно вырисовывалась голова Киры, перетянутая
платком. Отрастающие волосы смешно топорщились, и это было так трогательно и беззащитно, что Александра не удержалась и провела кончиками пальцев вверх по линии скулы,
почувствовав бешеное биение венки на виске. Тихонько погладив девушку по голове, Александра уже хотела подняться, когда услышала тихий хриплый шёпот:
- Просто… Вы… дверь… перепутали… улицу… город… и век… Просто…
Кира застонала и затихла. Она дышала слишком легко, иногда казалось, что не дышит вообще, и это было настолько пугающим, что Александра не могла встать и уйти, и сидела возле неё, обжигающие слёзы катились по щекам, дыхание рвалось, и ей хотелось что-то сказать Кире, но
вот только что? Что?!
Прошло, наверное, не меньше часа, когда Александра заставила себя подняться. Ещё раз
посмотрев на лежащую в забытьи, ни разу не двинувшуюся Киру, она прошептала:
- Кажется, я как раз пришла туда и тогда… Я расскажу тебе. Потом. Может быть… Но я
вернусь очень скоро, и не смей никуда уходить, потому что… потому. Я должна увидеть тебя
снова такой, какой я тебя знаю…
Шереметьева вышла в светлый коридор, огляделась, запоминая комфортную геометрию стен
широкого коридора, лаконичность и теплоту мебели, изогнутые по линии огромные полные
книжные шкафы, высоченные лепные потолки, и прошла к входной двери. Несколько комнат
были закрыты, и она не стала в них заглядывать. Немного постояв возле тумбы, на которой
лежали всякие мелочи, Александра хотела уже уйти, когда заметила небольшой бумажный блок
и карандаш рядом. Шереметьева недолго подумала и твёрдым, решительным почерком
написала: Кира, не волнуйтесь. Ваши ключи у меня, я обязательно сегодня приду к Вам.
Дождитесь меня, я всё объясню. А. Шереметьева.
Александра усмехнулась, вскинув бровь, представляя, что было бы с ней, попади она в
подобную ситуацию. Это будет интересно… И тут же помрачнела: лишь бы только… Лишь бы
Кире стало легче… А дальше мы разберёмся… Шереметьева подхватила ключи с тумбы, вышла, заперла за собой дверь и шагнула в свежую майскую ночь.
Такт 11
Александра вошла к себе домой, разулась и, не включая свет в прихожей, сразу направилась в
ванную. Раздевшись, она бросила на себя критический взгляд: её фигура не была такой
скульптурной и подтянутой, как у Киры, но постоянные тренировки, дома и в тренажёрном
зале, когда выдавалось время, а также регулярное плавание держали её в форме. Да, руки и
плечи, ноги и спина – тренированные, грудь была не такой упругой, но всё ещё высокой и
красивой, хотя и полнее, живот – мягче и более округлый, но в целом тело Шереметьевой пока
не жаловалось на недостаток физических нагрузок. «Детский сад», - тихо ругнулась
Александра и зашла в душевую кабину. Она долго стояла под струями горячей воды, смывая
усталость, беспокойство и страхи этого дня, потом вышла, вытерлась, накинула белоснежный
длинный халат, сложила вещи в корзину для белья и открыла дверь. В кухне почему-то горел
светильник, и Шереметьева заглянула туда.
- Доброй ночи, Саша.
- Мама? Почему ты не спишь?
- Я задаю себе тот же вопрос. Наверное, потому, что твой голос сегодня вечером был слишком
расстроен. Могу я спросить, почему ты вернулась домой только в три часа ночи? Ты ничего не
хочешь мне рассказать?
Александра вдруг потерялась и неловко приткнула себя на диванчик. Сложила руки перед
собой, задумалась. Потом с силой потёрла лицо и запустила руки в волосы, сильно сжимая
кулаки. Что она могла сказать, глядя в пристальные и проницательные, так похожие на её, глаза
своей матери? Что она себе могла сказать? Что стоит на подступе к чему-то такому, что не
понимает сама? Что любое окно сейчас – тусклый рыбий глаз, а ей хочется ликующего солнца?
Что кабинеты и коридоры её работы стали душными и кажутся заколдованным кругом, а ей
хочется на берег океана? Что стало всё чужим и тесным – люди, вещи, стены, и хочется бежать, бежать, разбивая стеклянное небо… И что всё это связано только с одним человеком? Да ещё –
с женщиной? Не сошла ли она с ума?
Мария Константиновна тем временем налила горячего крепкого чаю, поставила перед явно
неспокойной дочерью мёд и кружку на блюдце, положила ложку, тихо вернулась на своё место
и откинулась на спинку другого диванчик: приготовилась слушать. Или смотреть и
догадываться, что в последнее время стало часто случаться. Можно подкинуть спасательный
мяч: предположить, что все неприятности связаны с работой, и обойтись без подробностей –
мало ли что на работе случается. Но её гордой и умной дочери такие подсказки ни к чему. Да и
не водилось за ней вранья… Умалчивала – да, но всё же не скажешь, да и незачем, и не всё
можно сказать, это понятно. То, что она видела, беспокоило материнское сердце всё сильнее: её
дорогая Саша явно маялась, маялась чем-то неизбывным и огромным… Случилось что-то, это
точно. Мария Константиновна очень тихо сказала:
- Саша… Ты не говори ничего, если не можешь. Давай я тебе скажу, что меня тревожит, хорошо?
Александра кивнула, не поднимая головы, не открывая глаз.
- Неделю назад, вечером, после праздника, ты вернулась домой такой, какой я тебя не помню с
детства: сияющей, летящей, светлой. Я подумала, что ты влюбилась.
Шереметьева вздрогнула, но головы всё равно не подняла.
- Вчера ты приехала потерянная, колючая и грустная. Макс говорит, что ты такая уже несколько
дней. Мальчик волнуется, он думает, что это связано с ним, и мне стоило большого труда
убедить его, что он ни в чём не виноват. Ведь так?
Александра дёрнулась, как от удара, и ещё больше съёжилась. Это правда, последнюю неделю
она мало уделяла сыну внимания, и возможно, что была слишком погружена в свои мысли, встречи, беседы…
- Сейчас ты пришла… Мне кажется, ты плакала, Саша. А я не помню, чтобы ты плакала. Это
было так давно… Чем ты так расстроена? Что тревожит тебя? Что мучает?
Александра встала, подошла к окну, прижала к стеклу пылающий лоб.
- Всё так и не так, мамочка. Это долгая и трудная история. Но если коротко, то… Мне
поставили задачу выяснить отношение общества к законопроекту о введении уголовной
ответственности для лиц с нетрадиционной сексуальной ориентацией. И если два месяца назад
я спокойно к этому отнеслась, то сейчас… Мне кажется, что многое в этом проекте
неправильно. И он становится для меня неприемлемым в том виде, в каком он есть. Я не могу
сейчас сформулировать, что в нём не так, прости. Но я много об этом думаю, изучаю
материалы, у меня много разных встреч, и от этого просто кругом голова. Мне нужно к концу
лета составить аналитический обзор, который будет рассмотрен на закрытом совещании. Сама
