прощения, но это…
Ей так хотелось сказать – не твоё собачье дело и ещё добавить несколько более жёстких, непечатных фраз, но Кира огромным усилием воли взяла себя в руки и заставила говорить
мягче, понимая, что скандал не нужен ни ей, ни Шереметьевой, которую Покровская с
удовольствием вымажет в любой грязи через псевдонимы и таких же коллег, которые могут
придумать любую историю для того, чтобы продать материал подороже.
- Ляля, прости за резкость. Ещё раз – спасибо, что спросила меня лично, могла бы сделать это
давно. У меня была в своё время романтическая история, которая закончилась плачевно. Если
ты когда-нибудь заглянешь ко мне в гости (я тебя на порог не пущу – мысленно поклялась
Кира), я покажу тебе фотографии и расскажу, где его найти, если тебе так интересно. Но больше
не спрашивай меня о нём, потому что некоторым людям вроде меня «везёт» носить такие
чувства десятилетиями.
Кира выдохнула, замолчала и опять отвернулась. Она очень хорошо знала Покровскую и
сейчас взмолилась, чтобы та проглотила историю и успокоилась. Но, видимо, сегодня молитва
прошла мимо.
- Прости, Кира, прости-прости, не хотела, я не знала, что у тебя так было. Просто ты такая… ну, такая… пограничная, что ли… такая… свободная, дерзкая, спортивная, что я подумала…
Кира заставила себя рассмеяться и снова повернуться к Покровской:
- Ну и зря. Хотя я точно знаю, что если бы я тебе сейчас сказала, что половина Питера в моих
любовницах ходит, в том числе и ты – ты бы мне поверила. И знаешь, почему?
- Почему? – Ляля опять скосила взгляд за плечо.
- Потому что если ты что-то думаешь о человеке, то что бы он ни сказал, ты всё равно
продолжишь так думать. Так что ты можешь думать обо мне всё, что угодно, только, пожалуйста, не приставай ко мне, я с тобой спать всё равно не буду.
- Шалль, тебе кто-нибудь говорил, что ты чокнутая? С чего это я буду к тебе приставать?
- Раз ты спрашиваешь, значит, тебе это интересно. Если хочешь попробовать – это не ко мне.
Могу подсказать адреса клубов, если вдруг ты не знаешь, а я – пас.
Ляля дёрнулась и бросила сквозь зубы:
- Ладно, проехали. И чего ты завелась, не понимаю. А ты знаешь, что Шереметьеву твою…
Кира дёрнула плечом, желваки заходили по скулам:
- Не моя. Она – просто спикер.
- Ну ладно, «не твою» Шереметьеву мужик на молоденькую променял? Наверное, она как раз из
темы, а муж был прикрытием, а? Или не знал, а как узнал, свалил? Как думаешь? Ребята
говорили, что на прессухе она слишком уж гладко и уклончиво отвечала. Ты писала её, когда
интервью брала? Дай послушать?
Чем больше Покровская говорила, тем сильнее Кира чувствовала нарастающее бешенство. Ей
хотелось наотмашь врезать циничной, наглой женщине, стоявшей перед ней и так развязно
рассуждавшей о благородной, сильной, корректной Александре. Поэтому Кира медленно и
спокойно, взвешивая каждое слово, контролируя буквально каждый мускул лица (чтобы его не
перекосила ярость) и рук, пытавшихся превратиться в орудие для убийства, произнесла:
- Ты могла бы прийти на пресс-конференцию и сама послушать. У меня записи, к сожалению, нет, батарейки сели. Что касается личной жизни министра, то, как ты знаешь, меня такие
детали никогда не интересовали. Интервью ты, конечно, сможешь прочитать, но, мне кажется, там всё как обычно. Это обычное политическое интервью, каких много.
Кира заставила себя замолчать, потому что ещё немного – и она сорвалась бы на крик. Чёрт-
чёрт-чёрт!!! Я совершенно потерялась в реальности и совсем забыла об осторожности! Это всё
нервы, говорила себе Кира. Нельзя никогда убеждать и повторять, тогда точно не поверят. Нет
в твоей жизни Шереметьевой!!! Нет – и не было никогда! Ты всё придумала себе. Она же даже
не ответила на проект интервью, о чём тут думать… Господи, я не хочу, чтобы её имя
трепали… Так, соберись! Просто – заткнись и держи себя в руках. Но вот ведь какая же сссс…
сволочь, слов нет. Неужели она хочет связать с этим законом Шереметьеву и использовать её
как политически измаранный флаг? Вполне в духе Покровской… Конечно, ЛГБТ тоже далеко
не ангелы и могут проплатить скандальные публикации, подстроив обвинения и публично
распяв политика. Но почему – Шереметьева? Да потому, дурья башка, что культура – это
«бантик». Не эмвэдэшного же министра в дерьмо окунать, тут головы не сносить, а так – можно
и сыграть, и ещё неизвестно, кто проиграет. Так, стоп. Это нужно будет обдумать и аккуратно
понаблюдать, кто стоит за этой историей. А прежде всего – послушать, что трепанёт Ляля. А
для этого надо идти с ней и её «девками», пить и слушать, и делать выводы… Ох, твою ж
мать… Долгая же будет ночка…
В затылке проснулась, потянулась и, урча и облизываясь, комфортно расположилась и
принялась выгрызать череп изнутри такая привычная, такая жестокая головная боль…
***
Шереметьева легонько прокручивала в длинных пальцах ножку бокала с шампанским, стояла
напротив окна в Адмиралтействе и смотрела на набережную. Празднование Дня Победы всегда
было для неё самым трудным, слишком много было с ним связано: семейные истории, трагедии и находки, беда и радость всегда были рядом в этот день, и невозможно было
прикрыть обнажающуюся боль… Сегодня было много встреч, выступлений, бесед, и сейчас
вице-губернатор Петербурга Игорь Корягин говорил что-то значительное и приличествующее
случаю перед представителями власти, журналистами, ветеранами, а Александре немилосердно
хотелось уйти от этой значительности, помпезности, важности… Уйти к обычным людям, к
разговору на набережной, к чашке огненного кофе и острым, очень личным и очень простым
вопросам…
Серебром и лебяжьими перьями распласталось небо, под ним ворочалась свинцовая Нева в
гранитных оковах. По набережной гуляли люди, бегали дети, степенно ходили ветераны, но
казалось, что там, за окном, - тишина и простор, а здесь – неумолчное гудение и надоедливое
внимание, кто-то – колкий не в меру, кто-то – мягкий, кто-то – весёлый, но все – какие-то
неживые, что ли...
Внезапно Шереметьевой показалось, что на набережной мелькнула фигура Киры. Александра
вздрогнула: показалось? Нет? Она не смогла ответить Шалль на запрос про интервью, потому
что чувствовала себя очень неловко за туманные и, в общем-то, бессмысленные письма, и эта
почти неделя молчания, медлительная и тоскливая, была сродни одинокому гореванию в лесу.
Но она не могла не думать о Кире постоянно, и поражалась тому, насколько быстро и мощно
эта девушка заполонила все её мысли. Александре было трудно сосредотачиваться на
происходящем, её многое стало раздражать, и она с трудом, но всё же признала, что поездка
сегодня в Петербург была связана именно с Кирой. Да, ей хотелось позвонить, да, ей хотелось
увидеться, но смелости не хватило, не хватило решимости, и теперь весь день был подчинён
работе, а то, ради чего летело сердце, - того не было и в помине. О, если бы можно было выйти, дотронуться, посмотреть, остаться, пропасть, не возвращаясь, но – нет... И даже если смутная
точёная фигура в летящей куртке действительно была Кирой, это был просто недосягаемый
фантом, дорога, подёрнутая дымкой, которой не будет конца.
***
Прошло два часа. Уже темнело, но Александра не нашла в себе сил вернуться домой, просто
позвонила родителям и попросила не ждать. Сегодня недопитый бокал шампанского был
единственным алкоголем, поэтому Шереметьева спокойно села за руль и выехала на дороги
города. Охватившее её беспокойство гнало её вдаль, вдаль, и только сосредоточенность за
рулём могла её привести в чувство. На всех радиостанциях на все лады говорили про великий
праздник, где-то почтительно, где-то – с бравадой, где-то – слезливо, где-то – с гордостью, но
