разговор или же продолжать? Утешение сейчас вряд ли было уместно и возможно, уходить
абсолютно не хотелось, оставалось только ковыряться в старых ранах Киры…
- Кира, я действительно не владею этой информацией. Я постараюсь её запросить, если это ещё
будет нужно. Но сейчас сказать ничего не могу. Ещё вопрос?
- И опять о том же, только со взрослой позиции. Повсеместное отрицание и культивируемая
ненависть приводит к так называемой «узаконенной травле» тех, кто решился открыто заявить
о себе. И здесь травля ведётся и дома (родственники, бывшие друзья, коллеги), и в СМИ, и в
социальных сетях – везде… Если бы Вы только читали, что пишут в сети… Ну, не суть. Тут
двойная ситуация. Взрослый человек, открыто говорящий о своей ориентации, вроде бы уже
изначально сильный. Решиться на такое в нашей стране – большое мужество. Но что мы имеем?
Мы имеем лишение работы – в лучшем случае. В худшем – убийства и самоубийства. Я так
понимаю, что со статистикой по этому направлению Вы тоже не знакомы?
Александра, опять чувствуя нарастающую дурноту, прикрыв глаза, прошептала:
- Тоже нет… Я запрошу. Я обязательно…
Кира понимала, что этот разговор приобретает жестокость, но уже не могла остановиться. Ей
почему-то казалось очень важным обнажить перед Александрой всё страшное, что
сопровождало, в том числе, и её саму всю жизнь. Кира осознавала, что Шереметьева не
предполагала, насколько острым может быть их беседа, и не была к ней готова. Кира видела, что Шереметьева – не бездушный проводник государственных идей, а живой, сопереживающий
человек, но уже не могла остановиться. Она боялась верить Александре, ей казалось, что
обещания узнать статистику и сказать позже ничего не значат. Слишком много у неё было в
жизни людей, которые после болезненных вопросов обещали перезвонить, рассказать – и
пропадали. Что ж, такова практика журналиста – выкопать, вытащить, написать, зацепить
читателя… Кира не могла сказать за большинство коллег, но сама она после таких трудных
бесед очень долго переживала и мысленно просила прощения. Сейчас Кира чувствовала только
нарастающее ощущение грядущей потери. Откуда-то вспыли строки Мандельштама: «Душный
сумрак кроет ложе, напряжённо дышит грудь... Может, мне всего дороже тонкий крест и
тайный путь»... Какой крест? Какой путь? Больше всего на свете Кире хотелось, чтобы не было
этой работы, этих вопросов, чтобы можно было просто идти по залитой солнцем набережной, ощущать тонкие пальцы на своей руке, неповторимое тепло женского тела рядом, испытывая
трепет и нежность… Но это уже невозможно, и осталось только спрашивать, жестоко и
безоглядно, зная, что дальше – пустота…
Пауза затянулась. Александра рискнула посмотреть на Киру. Девушка слегка отвернулась от
неё и теперь смотрела прямо перед собой, вдаль, куда-то дальше, за Неву. Лицо отвердело, взгляд посуровел, будто с церковной колокольни сняли празднично звонившие колокола, будто вышина неба осиротела и онемела, раненой птицей печаль и решимость проявились в
чертах красивого лица…
- Кира?
Кира не обернулась. Её голос прозвучал глухо, вздрагивая, как от ледяного холода.
- Ещё вопрос. Так, видимо, чтобы без ответа, потому что Вы взялись говорить о том, чего не
знаете. Без обид. Что Вы знаете о том, как мужчины-гомофобы насилуют открытых лесбиянок, чтобы «исправить» им ориентацию? Благо, гомофобные женщины не додумались ещё до такого
же… Но здесь сложнее: поднять бывает невозможно, гораздо проще пронзить… Простите.
- И опять скажу правду. Не знаю я, Кира. Наверное, я действительно не готова говорить об
этом законопроекте, потому что не знаю многих важных вещей, важных хотя бы потому, что
это – вопрос жизни и смерти, я правильно Вас поняла?
- Не знаю. Посмотрите тогда уж данные по детям, брошенным родителями. Есть ли какие-то
официальные данные, сколько ребятишек и подростков были выброшены на улицу слишком
уж консервативными родителями, для которых ориентация ребёнка оказалась важнее родной
крови.
- Я обязательно посмотрю. Это всё взаимосвязано и должно быть в полицейской картотеке.
Есть что-то, что не касается статистики и я могу сказать Вам? Мне бы не хотелось выглядеть
полной дурой… Я знаю, что я ничего не знаю, но поверьте, я не могу относиться к тому, что Вы
спросили, равнодушно.
- Я верю. Если бы я не верила, что Вы способны услышать, я бы не спросила. Как Вы думаете, как умирают люди нетрадиционной ориентации, если они, не дай Бог, попали в реанимацию?
- Думаю, что в одиночестве. Пускают же только родственников…
- И какое Ваше отношение к этому?
- Это… это жестоко, Кира. Сейчас я это понимаю. Это страшно.
Кира резко отвернулась. Ей не хотелось, чтобы щемящая тоска и предощущение беды, которые
охватили её, были заметны. Давний и непереносимый бред снежным комом накрыл: не раз она
думала о том, что было бы, если бы с ней была любимая, и вдруг Кире, с её постоянной угрозой
жизни, пришлось бы сдаваться в больницу. Это невозможно: самой находиться на пороге
смерти и ещё на пороге страшного томиться от невозможности держаться за руку самого
родного человека… Или того хуже: любить и не быть рядом, когда случается беда… И будут
отмечать каменные часы постоянную и скучную вечность одиночества, насмехаясь, как человек
молится о смертельной лавине секунд близости…
Александра была уже не просто обеспокоена. Она была сильно встревожена мрачностью
Кириного лица. Разговор явно не получился. Опять… Шереметьева ощущала нарастающую
пустоту: Кира явно отдалялась от неё, замыкаясь на страшных и неразрешимых вопросах. И
Александра не знала, можно ли вывести её оттуда. И она рискнула спросить то, о чём долго
думала после изучения найденных в сети материалов. Раз уж они говорили откровенно, то ей
показалось, что самое время кое-что уточнить.
- Кира, я не хочу Вас обидеть, но мне важно знать. Скажите, но ведь и в этой среде есть же
насилие? Я имею в виду именно сексуальное. Ведь на чём-то же основан проект этого закона?
- Есть. Насилие есть везде, и вряд ли можно говорить о том, что оно тут чаще или реже.
Насилие не зависит от ориентации, оно – следствие отсутствия воспитания, зрелости, мудрости
– всего, что позволяет нам сдерживать дикие, животные порывы. И тут, наверное, вряд ли
можно говорить о том, что насилие – признак нетрадиционности, скорее, наоборот, это способ
унизить, обесчестить, что-то кому-то доказать. Опять же, у меня нет доступа к официальной
статистике. И тем более сложно представить, что люди, и так скрывающие совместное
проживание, будут обращаться в полицию или к психотерапевту… Я не идеализирую, ни в коем
случае, насилие есть везде. И в таких отношениях – безусловно. Опять же, если говорить об
отношениях – то мне хотелось бы думать, что здесь гораздо меньше похоти, чем в
традиционных. Но это ничем не подкреплено, ведь опять же – никто не занимается изучением, потому как вроде бы некого изучать… Не знаю. Мне хочется думать, что на подобные
отношения взрослые люди – именно взрослые, не отрывающиеся подростки и гормонально
взбудораженная молодёжь – идут чаще всего не из любопытства, как это бывает в
традиционных связях. Если ты хочешь, чтобы человек был с тобой больше, чем час, ты будешь
очень острожен. И в нетрадиционных взрослых отношениях сейчас, мне кажется, гораздо
больше любви и терпения, чем в традиционных семьях. Хотя… я тоже могу ошибаться…
Повисла долгая пауза. Александра смотрела на Киру, которая сидела боком. Кира опиралась
локтём на стол, её длинные, сильные, изящные пальцы были сжаты в твёрдый кулак так
сильно, что побелели костяшки. Гордый смуглый профиль порозовел, резче обозначились тени
