Я, кажется, не писал Вам о том, какую враждебность карогдинским реформам явили здешние дворяне, как они слали на меня кляузы во все начальственные инстанцы. Сии происки могли бы скверно для меня окончиться, если б не попечительство тестя-крайсляйтера в Синбирске да хорошего заступника в Петербурге.

Многажды пробовал я усовестить и вразумить соседей, доказывая, что в их же интересе милосердствовать и просвещать крестьян, ибо темнота порождает дикость, а унижение – жестокость. Грамотный, сытый, необиженный крестьянин не станет перепиливать управляющего пилою, его жене отрезать груди, а детей насаживать на вилы, как, по слухам, недавно случилось в заволжском имении графа Шереметева. Вообразить подобное зверство в нашей мирной Карогде невозможно!

Это потому что, изжив за первые два года нищету и грязь, мы с моей Полиной озаботились следующим ярусом эволюции: просвещением.

От прежнего владельца нам достался обширный господский дом, в котором мы заняли только флигель, совершенно достаточный для наших нужд. Главное же помещение мы отвели для общественных собраний и школы, где моя жена учит детей грамоте и рисованию, которое, по ее убеждению, необходимо для воспитания чувствительности к красоте. Я преподаю арифметику, исторические и географические сведения, начатки астрономии и анатомии – одним словом, всё потребное для того, чтобы человек понимал себя, устройство мира, а также свое место во времени и пространстве.

Помимо того, за неимением в округе лекарей мне пришлось обзавестись врачебным инструментарием и аптекою, припомнив свое невеликое медицинское образование. Так что я совмещаю в своей персоне эконома, агронома, педагога и эскулапа. Одним словом, скучать мне некогда, а это, как известно Вашему Высочеству, одно из непременных условий счастья.

Впрочем, Вам отлично ведомо и то, что другой, еще важнейшей кондицией счастья является любовь. Благосклонная судьба щедро одарила меня сей высшей милостью. В почтенном возрасте, на пятом десятилетии земного существования, я люблю мою Полину с неугасающей пылкостью и почитаю себя блаженнейшим из смертных. Добросердечная Веста, богиня семьи и домашнего очага – вот кумир, которому я ныне поклоняюсь превыше всех иных божеств. Вашему ли Высочеству, уже столько лет вкушающему дары Весты, не знать сладостей сего служения?

Я не устаю восхищаться своею Полиной, равно как и удивляться ей. Воистину женская душа полна загадок, непостижимых для нашего прямолинейного, примитивного пола! Расскажу Вам по нашей старинной доверительной дружбе об одном недавнем открытии, совершенно меня сразившем.

Могу теперь признаться, что я люто завидовал Вашему Высочеству в одном: что дорогая Ангелика подарила Вам толикое количество детей, а я бесплоден. Я уж и смирился, почитая сие карой за прежние преглупые верования в «белый» брак. Ах, говорил я себе, почему же судьба простила сей вздор ему (имея в виду Ваше Высочество) и не хочет простить меня? Но несколько недель назад Полина объявила мне, что готовится сделать меня отцом. Как легко догадаться, моему восторгу не было предела. Я даже принялся разглагольствовать о великом чуде. Но супруга снисходительно рассмеялась и открыла истину, повергшую меня в оторопение. Оказывается, все эти годы она избегала тягости всевозможными ухищрениями, о каких я не имел понятия! Это можно было бы счесть коварством, но мог ли я осердиться, когда узнал, что счастие материнства Полина откладывала ради моего же блага. Я был слишком увлечен строительством земного рая, и она не хотела отвлекать меня семейственными заботами. Теперь же, когда наша жизнь наладилась, порешила, что пора. Точно так же когда-то водила вокруг пальца моего отца матушка. Видно, такая уж у мужчин нашего рода судьба.

Но какова Полина? Этой великой женщине удается всё, что она замышляет!

Друг мой, потерпите еще немного восхвалений в адрес моей дорогой супруги, доставьте мне это удовольствие. Я извиняю себя лишь тем, что я беру здесь пример с Вашего Высочества.

Право, я не знаю дворянки, которая согласилась бы жить столь скромно, как моя Полина. Простота нашей жизни совершенно руссоистская. До недавней поры мы обихаживали себя сами, не имея постоянной прислуги. Лишь ныне, начав тяжелеть, Полина завела служанку, которая ведет наше невеликое хозяйство и, конечно, получает за свой труд жалованье.

А теперь, ответив на все вопросы вашего письма, я желал бы, по заведенному у нас обыкновению, перейти к философической части.

Меня в последнее время всё более и более занимает тайна нашего посмертного существования. Мы с Вами оба не верим в сказки, которые сочинены религией для невежественной толпы, нуждающейся в страхе Божьем. Однако ж мой разум протестует и против атеизма, почитающего концом всего смерть тела. Я угадываю, я чувствую, что есть нечто иное, высокое – где-то там, в глубинах космоса, недаром будоражащего наши души ночным мерцанием своих звезд. У меня нет рациональных аргументов, нет научных подтверждений, но есть гипотеза, над которой я часто размышляю в одиночестве, ибо моя супруга разговоров о конце земной жизни совершенно не выносит и сурово меня за них бранит (а она бывает грозной, когда прогневается)…».

Здесь пишущий был вынужден оторваться от своего приятного занятия, потому что в кабинет стремительно вошла лучшая половина Катинской семьи.

– Брось ты к лешему твои писания! – молвила Полина Афанасьевна хрипловатым голосом, который огрубел от трудов на ветрах и непогодах, навсегда утратив девичью мелодичность. Луцию, впрочем, это нравилось – как и все прочие перемены, произошедшие с женой. Молоденькая, чувствительная девушка, некогда сделавшая ему предложение, за минувшие годы сильно преобразилась. Она перестала быть хрупкой и тоненькой, таящей в себе робкую тайну, склонной к обморокам, и превратилась в сильную, красивую, уверенную женщину. Часто говорят, что человек, лицезрея всякий день одну и ту же красу, постепенно к ней привыкает, но с Луцием этого не произошло. Каждое утро в постели он смотрел на сонное лицо Полины и преисполнялся радостным трепетом.

Но сейчас жена не дала времени ею полюбоваться.

– Разве ты не слыхал конского топота? – сердито спросила она. – Сидишь тут, как глухарь!

В самом деле, увлеченный писанием, Катин ничего не слышал.

– Это драгун, из города! Мятежники переправились через Волгу, разорили Саратов и ныне идут на Синбирск! Батюшка пишет, что отправляется со всем гарнизоном против воров, а нас заклинает скорей ехать в город, потому что Пугачев разослал во все концы свой манифест. Повсюду, куда достигают его гонцы, начинается бунт. Крестьяне режут дворян, жгут усадьбы!

Луций нахмурился.

– Первое: не глупо ль нам ехать в Синбирск, если туда движется войско бунтовщиков? А в Карогду Пугачев не придет, на что она ему. Второе: пускай своих крестьян страшатся другие помещики, а нам чего бояться? Наконец третье: не опаснее ли ехать всего с одним солдатом через чужие деревни, в которых неизвестно что творится?

Жена выслушала его и заколебалась.

– Ах, не знаю, что лучше! Иль, верней, что хуже… И ехать страшно, и оставаться боязно. Опять же тряска мне ни к чему…

Она взялась руками за уже заметный живот.

А Катину кстати припомнилась древняя мудрость, которую он тут же и привел:

– Когда не знаешь, бежать иль нет, – не беги, ибо обидно сгинуть, самому впопыхах прибежав к роковому месту. Думаю, нам лучше остаться дома. А коли так, нечего зря изводить себя тревогами. Если в село явятся чужие – крестьяне предупредят, в обиду не дадут.

Рассудительный тон мужа всегда действовал на Полину Афанасьевну утешительно. Она успокоилась, драгуна отпустили обратно и потом, как обычно, вышли к обрыву прогуляться под луной.

Дом стоял красиво, на высоком берегу. Фасадом он выходил в парк, тылом – на лужайку, будто парившую над Волгой. По краям Полина высадила густой красноягодный шиповник, и першпектива получилась, будто в camera obscura: стоишь на траве и видишь перед собою прозрачное пространство, днем заключенное меж зелеными стенками, вечером – переливающееся серебром.