– Вдовею, Божьим промыслом.

– Дочери незамужние есть?

– Трое.

– Отлично. Юные девицы – еще того лучше. Зовите, показывайте.

Пока промышленник бегал за дочками, Козлицкий озабоченно рассказывал Луцию про депутатов, что приплыли с царицей.

– Нехороши. Не знаю, что с ними и делать. Дворяне, а не имеют никакого достоинства. Совсем потерялись при больших вельможах, держат себя, будто прислуга. Сразу сбились в две кучки – одна за Григория Орлова, другая, поменьше, за графа Панина. Купчишки, их четверо, вовсе пришибленные. Матушка смотрит на таковых депутатов и сомневается: будет ли от Комиссии толк? Расшевелить их надобно, насмелить. Моя надежда на вас.

– Осмелеют, – пообещал Катин. – Тут только во вкус войти.

Из-за двери донесся шелест юбок, сопровождаемый понуканием:

– Живей, дуры, живей!

Гусём, одна за другой, вкатились три девы в сдвинутых на лбы платках, в атласных сарафанах, у каждой длинная коса через плечо. Встали рядком перед государевым человеком, поясно поклонились, выпрямились, потупив взоры.

– Ох, дикие совсем, – шепнул Луцию секретарь. – А что страховидны-то… Нельзя таких матушке показывать.

– Однако ж почитаются завиднейшими невестами во всей России, – тихо, с усмешкой, сказал Катин. – За каждой в приданое Телятников дает по три завода, мильон рублей и 20 тысяч душ.

– Сколько?! – ахнул Егор Васильевич.

К барышням после этого сообщения он подлетел галантно, заговорил ласково.

– Государыня желает знать, каковы российские юницы. Всех трех для беседы с царицей не надобно, довольно одной. Кто умней, да бойчей, ту и выберу. Есть средь вас кто книги читает?

Девушки глядели на чужого человека с ужасом, хлопали глазами, трепетали и не говорили ни слова. Катин сардонически улыбался: ему это местное обыкновение было слишком знакомо по дворянкам. Чего же ожидать от старообрядческого семейства?

– Все чтицы, – ответил Телятников. – Псалтырь хорошо ведают, жития.

Секретарь тяжело вздохнул.

– Языки кто-нибудь знает?

– Старинный знают, каким духовные книги писаны.

Пройдясь перед троицей застывших «юниц», Егор Васильевич с тоскою спросил:

– А ну, скажите, какова наиславнейшая держава мира? А вы, Иван Спиридонович, молчите, не подсказывайте.

Две девы сразу крепко зажмурились. Одна, сильно конопатая, сдавленно пролепетала:

– Знамо, Россия.

Козлицкий остановился перед ней.

– Пока что славнейшая – это Франция. А каков в ней стольный город?

Конопатая прошептала:

– Царьград?

Прочие на сей счет предположений не имели, поэтому секретарь окончательно сосредоточился на той, что хотя бы говорила.

– Париж, мадемуазель. Запомните. А сколь будет трижды три?

С полминуты пошевелив губами, дева робко молвила:

– Девять.

Тут секретарь торжествующе оглянулся на Катина, будто одержал некую великую победу, и объявил:

– Эта! Вас как по имени, милая?

– Иринея…

– Назоветесь Ириной. Эй, мсье Антуан!

Из рядов прислуги с поклоном вышел благоухающий кавалер в сложно взбитом парике.

Козлицкий велел ему по-французски:

– Вот этому чучелу сделать прическу, какую успеете. Ну и, конечно, переодеть.

Отцу приказал:

– Двух остальных спрячьте куда-нибудь подальше, а вам и Ирине Ивановне, пока ее убирают, я желал бы дать некоторые наставления.

– Сделай милость, благодетель! – склонился Телятников. – Каждое слово исполним!

Отведя в сторону Катина, секретарь сказал ему:

– Вам тут боле делать нечего. Высадится государыня – будьте неподалеку, но вперед не суйтесь. Следите за моей рукой. Сделаю вот так – сразу подходите.

Вперед Луций не совался, терпеливо ожидал.

Торжественная высадка началась нескоро и разворачивалась неспешно.

Сначала по широкой реке раскатился гуд литавр, вслед за которым вновь грянул пушечный салют: на сей раз первыми начали корабельные орудия, им вторили береговые. От царской галеры двинулась раззолоченная ладья под пурпурным балдахином, резво шевеля веслами, будто деловитая сороконожка. За ней, почтительно приотстав, плыли шлюпки поменьше.

Над Волгой понеслось многократное «ура!». Затрезвонили все городские колокола. Шеренга лучших синбирцев подтянулась и замерла. Сгустившаяся позади толпа простого люда, наоборот, заколыхалась, вверх полетели шапки.

Торчавший в одиночестве на пристани воевода заозирался – не мог понять, куда в сию роковую минуту пропал депутат, но Катин, памятуя о секретарском наставлении, не высунулся из-за спин.

Делать нечего – Афанасий Петрович, отчаянно перекрестившись, кинулся к трапу, встречать.

Вот камер-лакеи под руки приняли царицу, наряженную в нечто широкое, воздушно-голубое. От солнца августейшую путешественницу прикрывал огромный кружевной зонт. Вторым поднялся высокий, плечистый красавец с недовольным, слегка обрюзгшим лицом – не иначе его сиятельство фаворит. Позевывая, посмотрел, как воевода сует императрице поднос с ключами, отвернулся к реке, сызнова зевнул.

Но Катин глядел не на графа Орлова, а на Егора Васильевича. Тот, завершив инспекцию на берегу, вернулся обратно на корабль и теперь скромно держался за плечом ее величества. Условленный знак (воздетая десница с двумя сомкнутыми пальцами) Козлицкий подал, когда государыня, одарив встречающих лучезарною улыбкой, направилась к карете.

Луций протиснулся сквозь плотную свиту к слегка поотставшему секретарю.

– Не сейчас, – шепнул тот. – Ступайте в собор, на богослужение. Оттуда она пойдет пеша к Телятникову. Тогда и попробую улучить.

– Так я уж лучше сразу ко дворцу. А пока посижу где-нибудь в тени, на прохладе. В соборе, чай, душно.

– Счастливец! А мне деваться некуда, – вздохнул Козлицкий. – Пойду вперед, скажу преосвященному, чтоб служил побыстрее. Займите хорошую позицию и ждите.

С час или более Катин просидел на поленнице, под милосердно густой липой, обмахиваясь шляпой. Мысли его были о развратительности единоличной власти, которая обращает одного человека в исполина, не возвышая его природных качеств, но всех прочих жителей страны принижает. Чтоб властитель казался высоким, подданные должны встать на колени, а то и простереться на брюхе. Сколь губительно сие для достоинства, сколь унизительно для личности! Главное назначение созываемой Комиссии состоит даже не в принятии справедливых и разумных законов, а в том, чтобы явить пример почтительного, но в то же время неколенопреклоненного разговора граждан с верховной властью. Ежели такое произойдет, всё прочее свершится само собой!

Будто подслушав его думы, вся толпа, не попавшая в собор и ожидавшая на площади, разом повалилась на колени. По этому волнообразному движению Луций понял, что Екатерина выходит, и поднялся. Увидел множество согбенных спин и внутренне простонал. Господи, ведь их никто не заставляет! Сами! Сколь много трудов предстоит положить российским просветителям, прежде чем сии спины разогнутся, а колени распрямятся!

Однако нужно было пробиваться к крыльцу, как обещано Егору Васильевичу.

Пространство перед дворцом охранялось гвардейцами, но Катин предъявил золотую депутатскую медаль и был пропущен. Встал подле колонны, высматривая близ колыхающегося царского зонта скромную треуголку Козлицкого.

Но еще раньше Луцию на глаза попались отец и дочь Телятниковы, вышедшие на ступени встречать государыню. И глазам этим наш герой в первый миг не поверил.

В толстощеком, пухлогубом господине, у которого букли по последней моде опускались почти до самого ворота, едва можно было узнать блюстителя старины. Он стоял в деревянной позе, растопырив пальцы под кружевными манжетами и присогнув кривоватые ноги в белейших чулках. Рядом, неуверенно приседала в книксене совершенно парижская дева в высоченной пудреной куафюре, с открытыми плечами. Только по конопушкам угадывалось, что это Иринея Ивановна.

Вот тебе и древняя, несокрушимая Русь, поразился Катин.