Показалось удивительно, что, хоть «Описание» гордо именовало Синбирск «средоточием мануфактур и торговель», проводящим даже собственную ежегодную ярмарку, городское купечество аттестовалось как «числом незначительное». И почему в разделе «Примечательнейшие постройки» стоит прочерк? Не может же в изрядном по российской мерке городе не быть совсем никаких архитектурных красот?

Разберусь по прибытии, сказал себе Луций, и принялся заучивать перечисленные в книге географические названия волжской провинции, чтобы не ударить лицом в грязь перед будущими избирателями: Алексеевск, Аргаш, Белый Яр, Карсун, Погорелово, Самара, Сызрань, Сурский Остров – всего до пятидесяти селений, многие с нерусскими названиями. Еще два века назад там повсюду была дикая татарская степь.

Морозным декабрьским утром, всего на седьмые сутки странствия (это еще потеряли день из-за бурана), наш герой увидел пункт своего назначения.

Велев кучеру остановиться, Катин вышел из кареты, готовясь ощутить себя Александром, собравшимся пересечь Геллеспонт во имя завоевания великой Персидской державы.

Одна из загадок разъяснилась сразу: архитектуры в Синбирске не наличествовало вовсе. На невысоком холме торчала бревенчатая, полуразвалившаяся крепость, а под нею темнели обыкновенные избы. Деревня деревней, только очень большая. Каменных сооружений усматривалось два – маловзрачный собор недавнего строительства и двухэтажный палац, должно быть, вместилище местной власти. Этот можно было бы и зачислить в примечательности, но, судя по ярко-зеленому цвету крыши, здание только что построилось и в «Описание» попасть не успело.

Вот они какие – российские провинциальные города, разочаровался бывший столичный и европейский житель, но укорил себя за малодушие.

– Едем! – махнул он фельдъегерю с суровой решительностью. – К воеводе, представляться!

Насчет вместилища Катин ошибся. Современный палац остался в стороне. Возок и карета въехали в деревянный кремль. Некогда поставленный для защиты от воинственных приволжских племен, теперь он совсем прогнил и обветшал. Снести бы его к черту, а на освободившемся месте понастроить полезных общественных строений, по-хозяйски приглядывался Луций. По-хорошему весь Синбирск надо было снести, а взамен учредить новый город, с прямыми улицами, хорошими домами и отрадными взору аллеями.

Ничего, дайте срок.

Будущий депутат запретил себе унывать, его переполняла бодрая сила. Луций вдруг осознал, что в дороге совсем не тосковал по усопшей супруге. Горько устыдился – и тут же отвлекся от угрызений, потому что от ворот, перед которыми остановилась карета, семенил тучный господин, одной рукой поправляя треуголку, а другой одергивая шпагу. Рядом топал ботфортами фельдъегерь.

Это, верно, и есть здешний воевода, предположил Катин – и не ошибся.

– Должностию государево око над Синбирской провинцией, чином бригадир, именем Афанасий Петрович Корзинин, а более всего вашей милости радетельный слуга, – отрекомендовался местный начальник и пригласил гостя пожаловать в свое «скромнейшее жилище».

Был Корзинин в немолодых летах, речью мягок, манерой не определен: кажется, никак не мог вычислить, в каком иерархическом положении находится перед столичным человеком – высшем или низшем – и на всякий случай предпочитал перекланяться.

«Скромнейшее жилище», с европейской точки зрения, было чудно́е. Та же изба, но растянувшаяся в стороны пристройками и флигельками, с нахлобучкой в виде мезонина, с нескладно прилепленными колоннами. Штукатурен и окрашен был только фасад, а по бокам простодушно выглядывали старые бревна. Не такова ль и вся Россия, рефлешировал гартенляндец. Чуть подмалеванная и припудренная сверху, деревянная да рогожно-дерюжная понизу.

Важный гость был торжественно препровожден в комнату, которую хозяин назвал кабинетом, хотя ни письменного стола, ни книг там не было, а на стенах висели охотничьи ружья и головы лесных зверей.

От фельдъегеря воевода несомненно получил должные разъяснения, а может быть, и письменную инструкцию, потому что о цели приезда господина барона вопросов не последовало. Бригадир Корзинин заговорил о грядущих выборах.

Манифест об учреждении Уложенной комиссии прибыл в Синбирск две недели назад, размножен писцами и разослан кому положено. С избранием уездного депутата проволочки не будет, так как окрестное дворянство на зиму почти всё переселилось в город.

– Прикажете – созову всех хоть завтра, – закончил Афанасий Петрович свою реляцию.

– Выборы по приказу не свершаются. Пусть господа выборщики решают сами, когда им угодно собраться для ознакомления с моею программой, – объяснил Луций.

Корзинин моргнул.

– С чем?

– С программой, сиречь наказом о местном общественном запросе, который я представлю государыне, если буду избран.

– Запрос? Государыне? – Афанасий Петрович почесал мясистый подбородок, задумчиво сощурился на свечу. – Вон как нынче в Петербурге заговорили… Охо-хо.

Но больше ни о чем не расспрашивал, а вместо этого предложил дорогому гостю временный кров, «покамест ваша милость не обзавелись собственным домоустройством», тем более что гостиниц, «достойных такого человека», в Синбирске не имеется.

– Живу я не по-столичному, беднехонько, но не обидьте отказом. Осчастливьте. Семейство у меня малое, супруга и единственная дочь-девица, так что детским шумом не обременим.

Луций, конечно, с благодарностью согласился. Обзаводиться в Синбирске домоустройством ни сейчас, ни позже он не думал.

Временного постояльца повели во внутренние покои. «Беднехонькими» они не выглядели. Шелковые обои, краснодеревная мебель, хрустальные подвески на канделябрах и многие приметы свидетельствовали о хорошей достаточности. Катин слышал, что начальники на Руси бедными не бывают, ибо живут мздами и корыстями – чем далее от столичного пригляда, тем бесстыднее – и пожелал сразу внести ясность в свои отношения с синбирским крайсляйтером.

– Нам с вами, возможно, трудиться рука об руку, так позвольте спросить по откровенности, чтобы меж нами не существовало гехаймнисов, – твердо сказал Луций, остановившись посреди зеркальной залы.

– Не существовало чего?

– Утаек, – не сразу вспомнил русское слово обнемечившийся Катин. – Я, в свою очередь, тоже обещаюсь всегда быть с вами открытым.

Корзинин осторожно кивнул.

– Гехальт провинциального воеводы, сколь я справлялся, составляет 750 рублей в год, однако же у вас тут обстановка, на какую требуется впятеро, если не вдесятеро больше средств. Скажите без обиняков: откуда все эти бронзы и хрустали? Честный ли вы человек? Не алчествуете ли от своей должности беззаконными гешефтами? Вы можете мне солгать, но после я все равно узнаю правду, и эта ложь породит меж нами недоверие.

Опешивший бригадир ответил помедлив, после некоторого колебания.

– Что ж, по откровенности так по откровенности. Все равно недоброжелатели наболтают. Потому – как на духу. – Афанасий Петрович вытер со лба испарину. – По вашему разговору видно, что человек вы к русской жизни сторонний, вон и говорите наполовину немецкими словами. Знайте же: я человек честный.

– Я очень рад! – вскричал Луций с удивлением, ибо по зачину ожидал другого окончания.

– Погодите, дайте договорить. Знаете, в чем у нас на Руси различье между ворами и честными чиновниками?

– Конечно! Первые берут мзду, а вторые нет. Оно так не только на Руси.

– Ошибаетесь. Вор-чиновник вымогает дачу, а чиновник честный принимает то, что ему дают из благодарности. Ведь на жалованье не проживешь. Так вот я, сударь мой, в Синбирске почитаюсь честным. Никто вам не скажет, что я требую взятку за то, что обязан делать по должности. Конечно, меня благодарят – всякому хочется видеть от воеводы расположение. Но принуждать я никого не принуждаю. Поэтому у меня на Синбирщине всё тихо, по совести, по-домашнему. Людям со мной необидно, и я не в накладе. А иначе, без людской благодарности, на что мне эта собачья служба? Погоняйте-ка на сотни верст туда-сюда хоть в мороз, хоть в распутицу. Нет уж, слуга покорный, за семьсот за пятьдесят рублей! Лучше дома на своих хлебах жить. Ныне дворянам вольность – не хочешь, не служи.