Эван вернулся, держа в руках серебряный поднос, на котором стояли две белые чашки. Установив второе кресло рядом с небольшим стеклянным столиком, он спросил Лиама:
- Навещали Маргарет?
- Только вчера был на Руквудском кладбище. Принес её любимые орхидеи.
- Фаленопсис?
- Да... но... откуда вы узнали? - приветливое недоумение. Отличительная черта Лиама.
- У вас покраснели глаза. То, что орхидеи Фаленопсис не вызывают аллергическую реакцию - вопиющее заблуждение, мистер Морган. Будьте аккуратны.
- Что ж, благодарю за совет, Уильям! Кстати, ваш кофе восхитителен.
- Merci, mon ami.
Эвану показалось, будто Лиам хотел что-то сказать, но в последний момент передумал.
- Вы чем-то обеспокоены, мистер Морган?
- Как вам сказать? Знаете, город уже не тот, Уильям, - входная дверь была открыта, слова Лиама сливались с фортепианной вариацией "Арии да Капо" Иоганна Себастьяна Баха, подхватываемой нежными порывами Сиднейского бриза, а сам почтальон устроился поудобнее в кресле, прежде чем продолжить - он стал каким-то.... жестоким. Каждый день он выбрасывает кого-то за борт. Каждый день. Если бы пару лет назад вы спросили нашего шерифа, сколько нераскрытых убийств висит на убойном отделе, он сказал бы вам: "Ни единого". Когда в семьдесят втором к власти пришли лейбористы во главе с Уитменом и взялись за реформы, страна преобразилась, её огромные легкие наконец-то расправились. Но что дальше? Понимаете, спокойствие...оно заставляет искать приключения там, где их нет. Всем нужен какой-то стимул, не знаю... предупредительный выстрел. Но зачастую такие устремления заканчиваются очень и очень плохо. Это больные устремления, Уильям.
- Я понимаю вас, мистер Морган. Мирное время ничему не учит, но расхолаживает. Люди перестали оглядываться, руки тянутся к большому небу не ради просветления. Ничтожество мысли обескураживает, а желание приобщиться к чему-то бессмертному часто утопает в вязком болоте субкультурного мусора, коим замело эти прекрасные улицы. Оттого и мне, человеку, совсем недавно познавшему прелесть умиротворенности здешнего рая, невообразимо жаль насытившихся подобной роскошью ментальных инвалидов, страждущих лишь бесконечного торжества. "Плач, дочь несчастных королей, Бог покарал твою страну..."
- Строки к плачущей леди...Байрон...
- Браво, мистер Морган.
- А что ещё делать пенсионеру, оставшемуся без семьи? - Лиам улыбнулся собственному ничтожеству. - Стихи, романы и телевизионные передачи. Но я не жалуюсь, Уильям.
- Я знаю, мистер Морган, я знаю.
И вновь дождь. Капли, стекавшие с навеса, походили на мутную изгородь, которая превращала вечнозеленые деревья в размытые образы, казавшиеся грубыми мазками неопытного художника. Каждый думал обо всём сказанном минутой ранее. Лиаму не хотелось признавать, что его век подошел к концу, что его участь - тишайшее существование в крохотном, сошедшем с ума мире ожидания скорой смерти.
А Эван смотрел на старика, прячущего тяжёлые мысли в беззаботной улыбке, растворявшейся в наступившем молчании, и думал, как помочь отчаявшемуся вдовцу. Впрочем, вариантов у него было не так уж и много.
Сидя в кабинете, Эвану не приходилось скучать. Каждые пять минут к нему заходили студенты, которым нужна была его помощь в выполнении того или иного проекта, за которые им начислялись баллы. Большая часть учеников посещала консультации Эйса лишь для того, чтобы просто пообщаться с преподавателем, задать вопрос, на который знал ответ даже самый ленивый студент - Рон МакФеррин. Но кому-то нравилась и атмосфера, которой пленял кабинет профессора: эклектика, сочетающая в себе рококо и готику, классику и экзотику. Своеобразный рассвет викторианского стиля. Антикварная итальянская люстра, выполненная из бронзы и натурального хрусталя. Старинный книжный шкаф из палисандра, заполненный трудами Булгакова и Достоевского, Маркеса и Кафки, величайших немецких психиатров Карла Леонгарда и Алоиса Альцгеймера. Тяжелые красные шторы и роскошный турецкий ковер. Некоторые из студентов шутили, что профессору не хватает лишь массивного камина.
Напротив стола, за которым сидел Эван, висела картина Диего Веласкеса - "Продавец воды в Севилье". Эйсу эта картина казалась идеальной. В том смысле, который она несла, в технике исполнения. Что может быть проще? На первом плане - мальчик, юный клиент водоноса. На заднем - мужчина, поглощающий воду. Метафора самой жизни. Испитой до дна, или же наоборот - наполненной до краев. Усиленная материальность позволила живописцу добиться впечатления, будто через мгновение вода польётся с картины.
Стук в дверь разбил моментальное очарование.
- Можно?
- Входите, Грэйс, - девушка подошла к столу и села напротив профессора, - будьте добры, снимите очки, мисс Миллер.
- Простите, но я не могу...
Любой другой преподаватель счёл бы подобную выходку неуважением к собственной персоне - властной и неопровержимой. Но Эвану не нужны были разъяснения.
- Вы что-то хотели, Грэйс?
Девушка напряглась. Она ждала совсем иной реакции наставника.
- И это всё?
На лице Эйса не дрогнул ни один мускул.
- Я знаю, что с вами случилось, мисс Миллер. Но не хочу акцентировать внимание на том, что причиняет вам ужасные страдания.
- Вряд ли вы понимаете...
- Закройте рот! - Грэйс вздрогнула от неожиданности.
Эван встал из-за стола и покинул кабинет, чтобы убедиться, что поблизости никого нет. Вернувшись, он закрыл дверь на ключ и занял прежнее место.
- Мне известно всё о ваших проблемах, мисс Миллер. И я знаю, что вы не нуждаетесь в сострадании, которое только умаляет человеческое достоинство. Ваш свитер. Вы никогда его не надевали в дождливую погоду, но сегодня он прикрывает побои, нанесенные отцом.
