— А почему бы и нет? Тебе всё равно больше нечего терять.

— Я не спрашивала тебя, Марк.

Я прикусила губу. Опять вкус крови. Он во мне, он вокруг меня. Марк, Марк, Марк. Забавно, что я стала так много думать о нём только после его смерти. И его голос не смолкает у меня в голове, шепчет разные фразы. Иногда самые обыденные, безобидные, а иногда странные, пугающие. И опять гул. Голова начинает нестерпимо болеть, её будто сжимает обручем.

Издалека доносилась музыка. Она манила меня, завлекала, гипнотизировала. Я чувствовала себя крысой из сказки про Крысолова. Я шла по узкой улочке, освещаемой тусклым светом фонаря. Темные провалы окон зияли в старой, потрескавшейся стене, исписанной чернилами и кровью. Вокруг этого дома был пустырь с валяющимися строительными материалами. Тут легко можно было провалиться в яму или напороться на что-нибудь острого. Чем ближе я подходила, тем темнее становилось, тем больше отдалялся последний фонарь. И всё же я осталась невредима, отделавшись несколькими царапинами и синяками.

Внутри ничего не было, только развалины, надписи и рисунки и дырявая крыша. Но через рваные провалы были видны звезды и Луна, освещающие помещение.

— Ты всё-таки пришла, — сказал вчерашний юноша, — Я знал, что ты придешь. Ты теперь одна из нас.

— Музыка влекла меня, — сказала я, — Словно крысолов играл на своей флейте.

— Это и был Крысолов, — рассмеялся парень, — Говорят, его музыку могут услышать только наши.

Позади него стоял — кто бы мог подумать! — тот самый психотерапевт. В очках, с зачесанными набок и прилизанные гелем волосами, в очках, которые он всё время протирает и в отутюженном костюме-тройке. Этот самый милый гражданин стоял среди отбросов и внимательно взирал на меня.

— Но вы же… — пролепетала я.

— Мы не говорим о дневной жизни здесь, — мягко остановил он меня, — Сейчас мы другие.

И впрямь, он не имел ничего общего с тем тихим психотерапевтом, сидящем целыми днями в душном обшарпанном кабинете. Сейчас он другой, с юношеским огнем в глазах и странной, пылающей аурой.

— А меня зовут Дарящий, — сказал человек в капюшоне.

— Я не вижу твоего лица, — сказала я ему.

— Потому что я Тень.

— Интересно, какое имя здесь у меня? — задумалась я.

— Ты его узнаешь, — тихо сказал Дарящий, — Однажды узнаешь. Но сейчас ты безымянная.

Я подошла к окну и выглянула в него. Город казался таким далеким, словно нас разделял океан.

— То, что происходит там, тебя больше не касается, — сказал Дарящий. Он неслышно подошел сзади и положил руки на подоконник, — Ты свободна. Но лишь на одну ночь. Рассвет всё разрушит.

— Я вижу его по ночам, — сказала я, — Он пытается мне что-то сказать, но не может.

— Он не слышит тебя. А ты не слышишь его. Вы теперь слишком далеко друг от друга и вряд ли встретитесь. И в то же время вас связала недосказанность. Печальная история.

Я промолчала. Закрыв глаза, я ясно представила, как Леа плачет у себя в комнате, трясущимися руками держа дисплей. Ночью её страхи усиливается. Ночью она пожирает себя, с дрожью по всему телу ожидая спасительный рассвет. А Том сидит в гостиной, ожидая родителей. Но они не приедут. Они говорят на языке денег, они задаривают Тома подарками, лишь бы заткнуть. В глубине души он понимает это, но надеется, что они изменятся.

— Перестань. Тебя это не касается. Ты больше не с ними.

Черлидерша смотрит на изображение Марка. Оно сделано весной, на фоне цветущего кустарника, он был чуть загорелый, в шляпе и гавайской рубашке, его мокрые от пота волосы прилипли к вискам. Он безмятежно улыбался, а его взгляд был обращен куда-то в сторону. Я даже знала, куда: на меня. Я стояла в сторонке, как всегда, в закрытой одежде и в такой же, как у него, шляпке. На мне были солнечные очки, подчеркивающие белизну кожи.

Сзади черлидерши висело изображение нас с Марком. Я была зачеркнута. Она считала, что я недостойна его, что мне целой жизни не хватит, чтобы полюбить его так, как любит она. Она любила каждый его сантиметр, каждое его слово, каждый его шаг и след. Она внимала каждому его слову, даже если он молол чушь. Она любила даже его любовь ко мне. И она хотела разлучить нас любой ценой. Впрочем, сейчас она поняла: не любой. Она не хотела, чтобы кто-нибудь из нас умирал.

— Не надо. Сопротивляйся.

Снова дождь. Снова лежим в комнате, по стеклам стучат капли дождя. Небо тоскливо-серое, на руках порезы. Плеер на двоих, Дэвид Боуи. Мы лежим друг напротив друга, закрыв глаза. Кажется, мы одни в этом мире, две неприкаянные души. Родителям на нас плевать, учителя считают пропащими, знакомые надменными. Даже черлидерша любит не Марка, а лишь его образ. Но даже так, всё равно она лучше меня, потому что она хоть что-то чувствует. А я пытаюсь найти в себе хоть обрывки любви и сожаления, но их нет, есть лишь звенящая пустота. Я кукла, засранка, пропащая девка. Мне чувства неведомы, люди — лишь образы на пути. Мир — хрустальный шар, а чувства — лишь игра, как в театре. Я жалкая дворняжка, мой хвост давно ободран, а язвы не заживают. Но люди видят несчастную мордашку и уже готовы пожалеть. Я кусаю руку, кормящую меня. Мне любовь неведома, мне любви не надо. Просто дайте мне сгнить.

Я чувствую, как кто-то обнимает меня сзади. Это не мужчина. Это женщина. Я срываюсь и плачу. Я чувствую от неё материнскую любовь, которую я никогда не получала. Любовь нежную, обволакивающую и успокаивающую. О, за такую любовь я готова рвать и метать.

— Ты не одна. Ты с нами. Навеки наша, неприкаянная, странная, израненная. Мы вытрем твои слёзы и залатаем твои трещины.

— Мама… — выпалила я и сама же осеклась.

— Я Мама, ты права. А ты Кошка.

— Кошка?

— Кошка, Которая Гуляет Сама По Себе. Это про тебя. У тебя никогда не будет хозяина, ты беспризорница, любовь для тебя лишь глупость. Когти её ранят тебя и убивают с каждым разом.

— Я всегда считала это неправильным. Что я не такая. Я полосовала себя, чтобы хоть что-то почувствовать. А временами казалось, будто я давно мертва.

— Тот, кто любит тебя — чаша, переполненная влагой жизни. Он воспевает её, он влюблен в неё. Потому ты его и влечешь, потому что ты — противоположность твоей жизни. В тайне он Целитель, что хочет лечить больные души.

— Да, любовь к жизни — это про Марка. Он всегда радуется мелочам. Например, дождю или цветущему дереву.

— Вы разрушаете друг друга, но вы связанны одной цепью. Любовь впивается в вас своими шипами подобно розе. Но вы не можете отстать друг это друга. Я это называю разрушительной любовью.

Мы танцевали в свете луны, рассказывали друг другу сказки, пили нектар, дарующий пропуск Туда. Точнее, это делали все остальные, а у меня пока не было права.

Когда тьма начала сходить на нет, помолодевший психотерапевт дал мне свернутую четыре раза бумажку.

— Я ухожу, — сказал он, и я чувствовала: больше мы не увидимся.

— Куда? — спросила я.

— Туда, — сказал он и засмеялся. В его глазах плясали веселые искорки, он задорно улыбался. Теперь мы выглядели ровесниками.

— Это место находится за звездой, выше солнца и ниже луны, — сказал он, — Там находится наш дом.

— Но это какая-то несуразица… — начала было я.

Но он уже встал на подоконник и упал. Я подбежала к окну и посмотрела вниз. Психотерапевта не было. Рассвет прогнал последние сгустки тьмы. Солнце лениво поднималось из-за горизонта, на траве сверкала роса. Я оглянулась. В комнате было пусто. В углу лежал какой-то мужик с бутылкой в руках. Он громко храпел.

====== О первом снеге, похоронах и осознании ======

— Когда хоронили Амелию, пошел снег. Снежинки опускались на землю, на гроб. Такие белые и пушистые. Похожие на кружева её платья.

Том был без сигареты и красного халата. Только сейчас я поняла, насколько же он маленький. Совсем ещё детское лицо и невысокий рост. Он ниже меня. Он не одобрял нашу пару, потому что любил меня. Но он любил и Тома, потому что тот был его другом. Возможно, самым близким в этом мире. И сейчас он его потерял.