Я пишу на бумаге под ветвями старого дуба. Листья падают мне на волосы и плечи, лунный свет разливается по мокрой траве. И тишина сопутствует мне, ничто и никто не смеет её нарушить.

Ах, не люби меня, мой милый Друг,

Ведь я вампир и кровопийца,

Уйди неведомыми тропами, забрав и свет, и звук.

Ведь я лишь лицедейка и убийца.

Мне чувства чужды, о мальчик из ночных лесов,

Я пеленована ночною мглою,

У меня сто масок, сто голосов,

Но я побеждена одним тобою.

Твердила я тебе без устали, но ты не слушал:

Беги, глупец, как от потопа, от огня,

Я сокрушу тебя, разрушу твою душу.

Беги, беги ты от меня.

Ну, а тебе не важно, всё равно.

Ты вспыхиваешь и сгораешь,

Твердишь мне о любви сквозь бег часов

Пока я ухожу от чувств пожарищ.

Я в клочья разорву трепещущее сердце,

Хрусталю подобную сожру я душу,

Но лишь когда захлопывается дверца

О мальчик-лето, твой голос я всё время слышу.

И я кладу бумагу под корни дуба. И я знаю: письмо достигнет адресата. Сквозь время, сквозь пространство, сквозь пелену смерти. Слова настигнут его. Слова, что все эти годы так рвались нарушу, словно птицы в клетке.

Дуб шелестит, он готов поведать мне историю. И я с благодарностью слушаю её.

Когда-то оно было молодым цветущим деревцем. Соцветия его печально спускались к земле. И он слушал. Внимал каждому людскому слову в вечном своём молчании. На его ветви садились птицы, соловьи воспевали его красоту, а бабочки резвились около его ветвей. И уже тогда тут был дом, люди в белых халатах, поломанные дети. Его никто не замечал, ведь оно молчало, оно всегда молчало. И лишь девочка-весна с венком в седых волосах внимала его молчанию. Она знала истории, которые волны приносили на своих гребнях. Она была из безнадежных. Она тихо скончалась в клетке, о ней мало кто вспоминал, её имя теперь позабыли, лишь дуб хранит в себе её образ. В ту ночь, когда она умерла, распустились белые цветы, слишком белоснежные среди всей этой грязи. Белые, как и её волосы.

Я уснула в его корнях, убаюканная его историей. А ночью мне снится седая девочка. Она идет по лунной дорожке, уходит вверх по холму. Я иду за ней, но что-то мне мешает. Чьи-то руки вцепились мне в ноги и не дают уйти.

— Нет, так дело не пойдёт, — смеётся она, — Ты сначала избавься от цепей. И к тому же тебе рано к нам. Ты не одна из нас.

Я просыпаюсь утром в своей кровати. За окном моросит дождь. Чужачка, гонимая отовсюду. Так смешно и так обидно.

— И ты к ним бегаешь? — спрашивает Габриэль, — Беги отсюда, беги, не оглядываясь. Это место как болото. Оно затягивает.

Я не слушаю её. Иду завтракать.

А днём меня навещает Том. Мне невыносимо смотреть в его лицо. Мне хочется прогнать его, но он так смотрит на меня. Невыносимо. Его глазами можно вскрыть себе вены. Этими серыми, красивыми глазами.

— Я скучаю по нему. Я хочу к нему, — говорю я. Мой голос предательски дрожит, — Он так далеко. Так далеко.

— А я не вижу его даже во сне. Перед тем, как вы встретились, я видел его. И по его взгляду я понял: я потерял его. Совсем. Тогда он пришел попрощаться.

Смешно. Я бы предпочла его участь.

— Когда его хоронили, я понял, что остался один. Как в тот раз.

— Родители…

— Нет у меня родителей. Только люди, слишком занятые работой. Я одинок. Я наедине с этим миром. И даже ты всегда была далека от меня, только я не желал это признавать. Я жил в иллюзиях, но уход Марка разрушил их.

— А ты бы хотел снова жить в иллюзиях?

— Я не знаю.

Он проводит пальцем по моей щеке. Гладит мои волосы. Я вскакиваю, опрокидываю стул. Привлекаю внимание санитаров. Они его уводят, меня зовёт психиатр. Снова допрос, снова таблетки. Надоело.

====== Об угасании, открытых дверях и смелости ======

Незримый призрак питается снами. Однажды он уйдёт, и после него ничего не останется. А пока — дери, дери когтями моё сердце. Напоминай, что оно у меня ещё есть. Шепчи мне чёрные баллады, чтобы я не захлебнулась от тишины, обступившей меня.

Настигло ли письмо адресата? Тогда, той ночью мне казалось, что мне стало легче. Но я ошиблась. Стало только хуже. Теперь лицо Марка было обезображено, ухмыляющееся мерзкое чудовище смотрело на меня из зеркала. Я потеряла счет дням, отвечала на вопросы врачей машинально, лекарства, пока никто не видел, смывала в унитаз. И чувствовала, как я таяла, словно ледяная статуя, сгорала, как вампир на солнце. В минуты наибольшего моего отчаяния бес хохотал, как безумный. У него были глаза Тома — в них так же было невыносимо смотреть.

Забавно, что Элли становилась всё более радостной, хотя угасала, как я. Только угасала она по-другому: светло, тихо, как последний солнечный лучик, как лунный свет, как утренняя звезда. Иногда она казалась мне совсем прозрачной, и я боялась, что если дотронусь до неё, то схвачу воздух.

— Не боишься? — спросила я.

— Чего не боюсь? Вообще-то я много чего боюсь, — она больше не тараторила. Она говорила тихо, нежно улыбаясь. Как смертельно больной ребенок, уже смирившийся со своей участью, — Кусачек, часов, рассвета…

— Я имею ввиду, ты боишься уходить? Это ведь навсегда. Ты больше никогда не вернёшься и не станешь прежней.

— Я уже всё решила, — устало объяснила она мне, словно непонятливому ребенку, — Я не боюсь. Честно говоря, больше я боюсь остаться.

Мне стало печально от её слов. Она уйдёт, и следы её зарастут полынью. И я более, чем уверена, Ворон будет следовать за ней неслышными шагами, покорный слуга и неукротимый воин. Без неё станет одиноко.

Я всех теряю, кого-то отталкиваю, кто-то сам уходит. Девочка, приносящая несчастья и разрушающая всё, к чему прикасается. Толстая подруга, Марк, Том, Леа, Элли. Я должна пройти одна веревочный мост, свешенный над пропастью. И у этого моста нет ограды. Если я оступлюсь, то никто не схватит меня за руку. И я буду падать в одиночестве. При мысли об этом мне хочется отчаянно хохотать, потому что слёзы давно закончились.

Тем временем приближался Ночь, Когда Все Двери Открыты. Точнее, Хеллоуин. Обитатели с нетерпением ждали эту ночь. Ночь сказаний и прогулок в иные миры, ночь, когда возвращаются навсегда ушедшие. Ночь, когда между Иными и нами (ими?) различия исчезают. В эту ночь несуществующий мальчик ждал своё возрождение, украшая цветами крыльцо. Габриэль предвкушала долгий путь в заветные дали, рисуя двери на стенах. Ворон схватившийся тонкими руками за черные прутья решетки и Поступь, томившаяся в тесной палате, глядели в лоскутное небо, прощаясь с прохладными бусинками росы и малиновыми закатами.

Может, тогда мы встретимся, мой потерянный Друг? Может, тогда слова, томящиеся подобно птицам в клетке, наконец вырвутся наружу? Словам предначертано быть сказанными, мыслям быть понятыми. А мне — кричать твоё имя в бесчувственное лоскутное небо.

— Интересно, если протянуть руку, я схвачу их?

Ворон попытался просунуть руку сквозь решетку.

— Кого?

— Облака. Какие они на ощупь?

— Мягкие. И мокрые. Это же сгустившиеся капельки воды. Глупые вопросы ты задаешь.

— Все вопросы глупые. Но если бы мы их не задавали, мы бы так и остались ничего не знающими глупцами.

— А мы итак ничего не знающие глупцы. Сколько бы книг не прочли.

Эта ночь была особенно тиха. Всё замерло в предвкушении Ночи, Когда Все Двери Открыты. Даже звезды будто подпрыгивали от нетерпения.

— Держать ворону в клетке — это верх идиотизма, ты не находишь?

— Пусть держат. Они могут запереть моё тело, но не моё сознание. Я всё равно убегу. Так что пусть поят меня ядом, сколько влезет.

— Иногда мне кажется, что ты и есть самая настоящая Иная, — сказала Габриэль, свесившись с кровати головой вниз. Она красила губы ярко-красной помадой, которую откуда-то стащила Элли, — Ты пройдёшь Инициацию.

— Чью?

— Знающей, — рассмеялась Габриэль.

Первый лучик солнца прорезал утренние сумерки. Чары исчезли, мы вновь обычные пациенты психиатрической лечебницы. Проснулась Элис и начала гундеть, что её до сих пор не выписали.