— А я ненавижу сны, — сказала я, — Они засасывают. Из последнего с трудом вырвалась. Никак не хотел отпускать.

— Просто ты ведёшь себя враждебно. Сны — всего лишь другая реальность. Не бойся её и не давай власть над собой.

Я сердито замолчала. Что-то зачастили кошмары с похожим сюжетом: как я обрекаю на смерть вместо себя другого. Или же забираю его смерть, глядя, как он уходит, угасающим взором.

— Эта картина очень красивая, — сказала я, указав на поляну, над которой падали метеориты, рассекая синеву ночных небес.

— У неё вообще были красивые сны. И их было бы ещё очень много, но так уж получилось, что она развоплотилась.

— Как-как вы сказали?! — опешила я.

Вместо ответа преподаватель достал шкатулку, отделанную драгоценными камнями, сверкающими и переливающимися разными красками и оттенками.

— Красиво, — восхитилась я.

— Это я её ещё не открыл, — сказал преподаватель.

Он открыл, и я увидела, как внутри вращалась балерина. Заиграла мелодия. Та самая, которую часто наигрывал Музыкант Ночных Коридоров. Вот так совпадение! Или же не совпадение?

— Она могла танцевать в лунном свете, поднимаясь ввысь, или ткать из мелодий, — сказал преподаватель, — Просто в одну необычайно красивую ночь её коснулся свет полной луны. Луна тогда действительно была очень полная и пышная, как булочница. Зацелованная Луной — так я её называл. Её движения были легки и неслышны, как цветение роз, из-под её ног летели драгоценные камни и распускались цветы. Она кружилась с ветрами в вальсе и пела вместе с дельфинами. А ещё она могла проникать в сны серебристых рыбок, дремавших на дне океана. Красивые сны они видели — русалки, мореходы… Я был счастлив, пока она находилась здесь. Но этому не суждено было долго продолжаться — единственным условием её воплощения было то, что её не должна была касаться грязь этого мира. Но она его нарушила, влюбившись в плохого человека, который потащил её в свой омут. Единственным способом спасти её было развоплощение.

Он грустно посмотрел на балерину.

— Но ты не печалься, ей сейчас хорошо. Она забыла свою жизнь здесь и даже не слышит нас.

Над ней было нарисовано звёздное небо, а под ней — цветущий луг. И правда. Хорошо ей.

— Иди и подумай над этим, — сказал преподаватель, — Эх, всё-таки красивый у вас город! Представляю, как здесь хорошо летом. Особенно в августе. В скольких местах я побывал, сколько троп исходил — но такие встречал нечасто. Впрочем, оно и неудивительно.

— Вы путешественник?

— Ветер-зефир. Собираю сны и мечты. Всё хорошее и чудесное складываю в ящик и коплю, коплю, коплю… А потом отношу в недра вселенной, чтобы навсегда сохранить это в её памяти.

Мы попрощались, и я ушла. И это тоже был наш последний разговор с ним, потому что на следующий день он не пришел. Как нам сообщили, он переехал. Его место занял старенький профессор.

Близился новый год. Подарки участились. Я сначала хотела поймать преследователя, спрятав камеру в статуе кота, но потом обнаруживала, что она сломана.

Потом я решила пойти другим путём. На куске бумаги я аккуратно вывела:

За синие горы, за белый туман,

В пещеры и горы уйдёт караван.

Почему именно это? Синей горой мы называли одно из самых высоких зданий в городе. На его крыше часто собирались люди, чаще всего подростки. Грустили или радовались. Устраивались концерты, решались судьбы, совершались пылкие признания. И синяя потому, что здание было выкрашено в этот цвет. Приятно было осенним или зимним утром в туман смотреть на город. Кривые улицы, узкие переулки, гирлянды и фонари, провода и синюшный океан вдали.

Записка осталась нетронутой. Я много раз приходила на крышу этого здания, дожидаясь его. Приносила с собой стул и чашку с кофе или чаем, укрывала ноги пледом. Иногда рисовала что-то. Иногда музыку слушала. Иногда просто сидела. Сменядись компании, пары или одиночки. Иногда я оставалась в одиночестве.

Несколько недель я так сидела, не сдаваясь. В одну ночь мои усилия были вознаграждены. Я сидела, облокотившись о будку. А потом поняла, что сидит кто-то ещё, но с другой стороны.

— Знакомая сцена, — сказала я вслух, — Когда-то я с одним человеком сбегала из больницы и сидела так. Молча. Больную спину успокаивало холодное железо…

Непрошеные воспоминания прорвали барьер, который я так долго выстраивала. Прошлое, которое я хотела забыть.

Может, это и не он вовсе.

Тогда почему такое странное чувство? Я даже не могу усидеть на месте.

В детстве я мечтала о балете. Меня называли восходящей звездой цветочного города. Или Лилией. Часами сидела в студии. Да, я немного слукавила, когда вначале сказала, что рано нашла своё место. Нет… До того, как я полюбила рисование, я считала, что моё место было в залитой солнечным светом студии, у станка. И в свете софитов, на большой сцене, где я плавно танцевала под красивую музыку, для себя превращаясь в фею. И моя жизнь тогда походила на сказку, особенно тогда, когда я погружалась в представление.

Но так уж получилось, что я спасла одного человека и пострадала вместо него. Дальше были больницы и перечеркнутая карьера…

— Прости, — прошептал он, — Это я должен был попасть под машину.

— Ты любил танцы, Лью, — сказала я, — Я бы потухла так же быстро, как и вспыхнула. А ты из тех, кто если любит, то на всю жизнь.

— Думаешь, я не видел, как ты была счастлива? Ты преображалась. Ты преображала других. Ты преобразила меня.

— Но если бы я не попала под колёса, но никогда бы не узнала, как я, оказывается, люблю рисовать. Мне было, куда убегать. Тебе нет.

— И всё же… И всё же… Мне жизни не хватит, чтобы отдать тебе этот долг. Никакой валютой не расплатиться на спасённую жизнь. И слов не хватит, чтобы выразить боль от того, что эта жизнь спасена незаслуженно.

— Я отпускаю.

— Что?..

В его голосе послышалось удивление и долгожданное облегчение.

— Я говорю, я отпускаю твой долг. Теперь ты свободен.

====== Твой тёплый снег ======

— Если представить, что этот сок — наша галактика, а этот — Туманность Андромеды, то…

Он налил один сок в другой. Цвета перемешались между собой, образуя разноцветную спираль.

— Красиво, не правда ли? Один цвет поглощает другой.

Лео улыбнулся уголками губ. А я просто думала о том, что осталась бы на этом чердаке навечно.

Лео вытащил меня из водоворота трагедий.

13 лет. Я запираюсь в своей комнате, слыша смех и звон бутылок на кухне. Оттуда до меня доносится густой сигаретный и не только дым. И слышу, как о стекло ударяется камень, не разбивая его. А внизу ждёт он — такой… не такой. Не пахнущий алкоголем и сигаретами, не ругающийся матом и не поднимающий на меня руку. Протягивает руки и смеётся. Я открываю окно и прыгаю навстречу свободе и прохладному воздуху июльских ночей.

16 лет. Мы катимся на угнанной магазинной тележке по покатой дороге, оглашая округу громким смехом. Его руки обвивают мою талию. А мои — большущую бутылку воды. 0:30 — счастливое время, потому что тогда он протягивает руки и похищает меня в ночь. Я вырываюсь из объятий сигаретного дыма и матов друзей родителей и мчусь по дороге в неизвестную даль. И с ненавистью смотрю на рассвет, потому что тогда приходится отпускать тепло его тела. И всё повторяется сначала.

18 лет. Совершеннолетие? Оно ничего не изменило. И на знаменательную дату я осталась одна с ноющими синяками. Разданые приглашения пылятся в мусорке. Никто не пришел, как и ожидалось. В школе я невидимое пятно. Пятно грязи, в которое если наступишь, то скривишься от отвращения. И тут приходит Лео с шариками и подарками, и я обнимаю его, сжимая его одежду. Лео, о Лео, за тепло твоего тела я готова отдать всё, что угодно. Пусть земля и небо поменяются местами и время повернётся вспять, я никогда не отпущу твою руку.

Говорят, что это болезненная привязанность и стокгольмский синдром. Говорят, я утопающая, цепляющаяся на любую соломинку. Пускай. Пускай меня назовут безумицей. Я буду следовать за тобой незримой тенью, Лео.