На окнах церковных решетка. В лавке продается книжка «Из окна темницы». Решетки покрашены графитовой краской. Когда перед Пасхой я мою окна, то лажу по ним.

Вспугивая голубей, дети гурьбой идут мимо церкви. Лужи блестят. На зеленой поляне физкультурницы машут ногами. У девушек что-нибудь розовое. Физкультурницы отчего-то расположились в тени и почти не видны. Только розовое выделяется. Двое физкультурников обнимаются, стоя поодаль от других. Вот отдалились совсем и пошли «в лесок». Теперь их не видно. А остальные приблизились, перепрыгнули через лужи, блестящие по краям, и скрылись.

После ясного дня церковь погружается в полумрак. Я гляжу на ту же лужу, елки, могилы, траву, больницу. Лужи уже не блестят.

На месте отъехавшей машины осталось квадратное сухое пятно.

Воровато достаю листок из внутреннего кармана, даже не спрятавшись за киот. Я пишу кратко, а мысль люблю размазать.

Настолько мелкая морось, что заметна она лишь по дрожанью луж.

В искусстве должен быть и арьергард: при отступлении под натиском не – искусства.

Тень от дыма отражается на стене, а самого дыма в воздухе не видать.

Полная луна над елками.

Бывает, я стою с закрытыми глазами, моргая наизнанку.

Во что же дети превратили застывшую за ночь лужу! Разбив ее на тысячу осколков, как зеркало снежной королевы. Теперь на месте лужи – яма.

В лавке продается книжка «заПИСКи еПИСКопа».

Литература, летучая как дым.

Как сяду, сразу дремлется.

На обратном пути с концерта заныла нога, и овладело привычное угрюмство.

После долгих морозов зябко, пасмурно и промозгло.

Месяц растет, за вечер перерос за половину.

Мужичок раньше ходил каждый день, а потом надолго исчез, и вот он снова здесь, ничуть не изменившийся.

Он ни с кем не говорил, просто стоял подолгу на одном месте до самого закрытия.

Вот так же Миша перестал ходить, и я его почти сразу же забыл.

Простуженная Зина моет полы, отжимает тряпку в ведро. Снег мельтешит. По тому, как женщина одета, видно: она довольна своей фигурой. А Миша все же пришел, седой и краснолицый, молится кого-то за упокой.

Мужчина, чтобы лучше поклониться, перед поклоном отгибается назад. Отклонится, перекрестится, кланяется.

Наверно, я возраст свой ощущаю как сумерки, вот и полюбил сумерки, особенно зимние, белые.

Перед Богоявленьем трактор сгребал с площади снег. Теперь за церковью снежные кряжи.

Присел у стола д/записок, положил ногу на ногу и вращаю носком ботинка против ч/стрелки.

Мужчина с шумом выпустил из себя воздух, немного расставил ноги. У черных ботинок длинные загнутые вверх носки.

Опять я вращаю носком, и снова против часовой, и опять набегает кручина.

Дети перебираются через сугробы. Пишу я в некотором смысле незатейливо.

На небе между ветвей слабый просвет. Облака вдруг сделались не сплошной массой, а здесь посветлей, там потемней, а где и со слабым оттенком голубизны.

Облака слабо плывут с юга на север. И снова все приобрело привычно-пасмурный вид.

Бутерброд падает быстро. Поймать его на лету трудно. На быстрое – посмотреть как на медленное, и наоборот: медленное ощутить, как мгновенное. Это и есть временение.

После уборки в церкви влажный пол, сырой воздух и тусклый свет.

В воздухе, если долго всматриваться, заметно движение: это снежная пыль.

Экскурсия в необычном месте, у ДОТа. Воспитательница рассказывает детям про войну, а сейчас, выглянул в окно из алтаря – все как надо: бомжи загружают каталку, украденную из магазина.

Выносил свечные огарки: из гаража пахнуло крысиным духом, и тут же дети у ДОТа слушают про войну.

Юноша рухнул на твердый сугроб, а две девицы уселись на него, как на бревно. Одна рыжая, другая другая. Выглянул: они все еще там, кривляются друг перед другом.

Пока я гляжу в окно, юный бомж за спиной хрустит оберткой какой-то еды.

Девушки обнимаются и пританцовывают.

Парень то посмотрит на них, то встанет как столб, то прилег за сугроб.

Я оглянулся на бомжа и встретился с его жестким взглядом. Через некоторое время женщина присела перед ним на корточки, расспрашивая, чем бы ему помочь.

Впервые скомкал и выбросил детский рисунок. Мне показалось, что ребенок туп. А может, это рисовал тот самый маленький даун, что с утра на службе потешно протягивал всем ручку, и я ему пожал, и все, кто пожимал, улыбались. Может быть, я скомкал рисунок – этого больного ребенка.

Вот и пасмурно сегодня уже не по-зимнему.

От пасмурности в церкви сделалась полумгла.

Вчерашние ручьи обмелели.

В такой погоде есть нечто тягучее: будто глазами тянешь… смотришь на снег и тянешь, как тесто…

Вот уже и дети на велосипедах покатились по сырой земле.

Как полная луна – сегодня полное солнце.

Яковлевна посадила у крыльца деревца. Ее уволили, и вскоре умер муж. Шиповник прошлогодний с сухими плодами, и луковицы на клумбе дали ростки. Приятно смотреть на землю и ростки из нее, и на сухой шиповник, зная, что скоро все зазеленеет.

Пахнуло молодой крапивой.

Евгеньевна сказала, что в этом году жизненный цикл растений прошел очень быстро: за три дня вместо двух недель.

Любуюсь бледностью голых ног.

Записываешь, чтобы приохотить руку к письму и глаз к наблюдению.

Записывание требует ритма. Ритм задается движением: от подоконника к подоконнику.

На улице приятный ветерок. Жених подхватил невесту, фотограф их щелкнул.

Люблю летнее солнце на закате в церковных дверях. «Слава Тебе, показавшему нам свет!» – и солнце ровно напротив входа.

Мне стало нравиться, что набегает мгла.

Хожу туда-сюда среди картин (иконы) и статуй (девушки).

Девушки у кустов: кто на складном стульчике, кто на коленках, кто прямо на попе – рисуют нашу церковь.

До чего же красивым бывает облачное небо: ветер его расчешет, солнце подсветит.

Пасмурные дни располагают к сосредоточенности, ясные – к рассеянью.

В юности строчки приходят сами, в старости же тянешь из пальца.

Ветер тревожит, и в то же время утешает.

В эти дни солнце не спешит садиться, а присаживается.

Три разных ветра: один в траве, другой в деревьях, третий в облаках.

Ветер разгулялся, уронил железную урну. Теперь он дует, как в Канзасе, и ни о чем, кроме него, думать уже невозможно.