– А вот и нет! – бабушка хлопнула его по руке.
Мы кружили и кружили без конца, пока дедушке не удалось найти место для парковки. Другая машина тоже ринулась туда, но дедушка оказался проворнее. Когда он заглушил двигатель и другой водитель начал грозиться кулаком, дедушка заявил:
– Я ветеран! Видишь мою ногу? В ней засела шрапнель от немецкой пушки. Я защищал свою страну!
У нас не нашлось мелочи, чтобы опустить в автомат и заплатить за парковку, и дедушка написал целое письмо о том, что он приехал сюда из самого Бибэнкса, штат Кентукки, и что он ветеран Второй мировой войны с немецкой шрапнелью в ноге, и что он будет премного благодарен чудесному городу Мэдисону и его великодушным гражданам за возможность пользоваться этой парковкой, хотя у него не нашлось мелочи, чтобы за неё заплатить. Он сунул эту записку под дворник на лобовом стекле.
– У тебя правда в ноге немецкая шрапнель? – спросила я.
Дедушка глубокомысленно уставился на небо и сказал:
– Просто восхитительный денёк.
Шрапнель была воображаемой. Иногда я здорово торможу, пока пойму такие штучки. Папа как-то сказал, что я просто бесподобна. А я решила, что услышала «съедобная». Вроде как вкусная.
Город Мэдисон зажат между двумя озёрами: Мендота и Монона, и вдобавок ещё множество мелких озёр разбросано по окрестностям. Это выглядит так, будто целый город выехал на пикник: кто-то катается на велике, кто-то гуляет по берегу и кормит уток, кто-то ест или катается на лодках и досках с парусом. Я никогда ещё такого не видела. А бабушка без конца припевала:
– Па-даб-ду-ба! Па-даб-ду-ба!
Ещё там была пешеходная зона, куда не разрешалось въезжать на машинах и где люди просто гуляли и ели мороженое. Мы зашли в «Кошерные деликатесы у Эллы» и кафе-мороженое и съели кошерную пастрому и соленья, и вдобавок малиновое мороженое. Потом мы немного погуляли и проголодались снова, и решили подкрепиться холодным лимонным чаем и ежевичными кексами в кафе «Чай и пиво».
Но вскоре я снова услышала: спеши-спеши-спеши. А дедушка с бабушкой, как назло, никуда не торопились. Я то и дело спрашивала у них:
– Нам не пора ехать дальше?
А бабушка отвечала:
– Па-даб-ду-ба!
И дедушка вторил ей:
– Уже скоро, цыплёночек, скоро.
– Ты не хочешь отправить кому-нибудь открытку? – предложила бабушка.
– Нет, не хочу.
– Даже папе?
– Даже папе.
И у меня была на это очень серьёзная причина. На всём своём пути мама посылала мне открытки. Она писала: «Вот я и в Бэдленде, ужасно скучаю без тебя». Или «Это гора Рашмор, но я не вижу ни одного лица президента – только твоё». Последняя открытка пришла через два дня после того, как мы узнали, что она больше не вернётся. Она была из Кер-д’Ален, Айдахо. На ней была фотография чудесного голубого озера в окружении соснового леса. А на обороте написано: «Завтра я буду в Льюистоне. Я люблю тебя, моя Саламанка Дерево».
Наконец дедушка сказал:
– Не хочу я возвращаться на эту дорогу, да только время не терпит!
Да, подумала я. Да-да-да-да-да!
Бабушка немного поспала в машине, и я успела вознести ещё пару-тройку тысяч молчаливых молитв. Я отвлеклась от этого занятия только тогда, когда обнаружила, что дедушка снова съехал с трассы.
– Посмотрите-ка, – сказал он. – Это же Висконсин-Делс, – он зарулил на огромную стоянку и сказал: – Вы бы пока прогулялись. А я вздремну.
Мы с бабушкой сунули нос в старый форт, а потом сели на траву и стали смотреть на коренных амэриканцев, танцевавших под бубен. Маме никогда не нравилось это выражение – коренные амэриканцы. Она считала его грубым и неправильным. Она говорила:
– Моя прапрапрабабка была индеанкой из племени сенека, и я этим горжусь. Она не была коренной амэриканкой сенека. Индеанка звучит гораздо более достойно и элегантно.
И хотя в школе нас учили говорить «коренные амэриканцы», я была согласна с мамой. Индеанка звучало намного лучше. Мы с мамой гордились этой индейской частью нашего прошлого. Мама повторяла, что оно делает нас восприимчивыми к дарам природы, сближает с землёй.
Я откинулась на спину и закрыла глаза, вслушиваясь, как бубны гремят: скорей-скорей-скорей, а танцоры поют: спеши-спеши-спеши. Где-то зазвенели бубенчики, и на какой-то миг я приняла их за рождественские бубенцы Санта-Клауса. А когда открыла глаза, бабушки рядом не было.
Я стала озираться по сторонам и старалась вспомнить, где мы поставили машину. Я смотрела то на толпу, то на деревья, то на платную парковку. В голове крутилось: «Они уехали! Они бросили меня!» Я принялась проталкиваться сквозь толпу.
Люди хлопали в ладоши в одном ритме с бубном. Я бестолково металась кругами и совсем не соображала, откуда мы сюда пришли. Мне было видно три указателя на три разные парковки. Бубны всё гремели. Я проталкивалась между людьми, а они хлопали всё громче, увлечённые бубном.
Индейцы теперь встали в два круга, один в другом, и высоко прыгали на месте. Мужчины в красивых головных уборах из перьев и коротких передниках танцевали во внешнем круге. На ногах у всех были мокасины, и я вдруг вспомнила про послание Фиби:
Не суди человека, пока не обойдёшь две луны в его мокасинах.
Внутри мужского круга, взявшись за руки, водили хоровод женщины в длинных платьях, украшенных бусами. Они окружали пожилую женщину в центре в простом полотняном платье. Её головной убор был так велик, что сполз ей на нос.
Я присмотрелась внимательнее. Женщина в центре старательно прыгала на месте. На ногах у неё были простые белые туфли. А в промежутках между ударами бубна я услышала, как она припевает:
– Па-даб-ду-ба!
Глава 11
Недотроги
На следующий день рано утром мы покинули Висконсин и продолжили путь, глотая мили вдоль южной границы Миннесоты. Мы проезжали по зелёной холмистой местности, где леса подступали к самой трассе, а воздух был напоён ароматом сосен.
– Наконец-то! – воскликнул дедушка. – Хоть какое-то разнообразие! Я люблю разнообразие! А ты, цыплёночек?
Я так и не стала говорить о том, что случилось накануне, когда я до полусмерти испугалась, вообразив, что они меня бросили. Я сама не понимала, что это на меня нашло. Наверное, с того дня, как мама бросила нас тем апрельским утром, я подспудно боялась, что меня бросят все близкие, один за другим.
И я была рада вернуться к истории Фиби, потому что когда рассказываешь, трудно думать о чём-то другом.
– И что, Пипи получила новое письмо? – спросила бабушка.
Она получила. На следующее воскресенье мы с Фиби снова собрались в гости к Мэри Лу. Когда мы вышли из дома Фиби, на крыльце лежал ещё один белый конверт с листком голубой бумаги. Послание гласило: У каждого своя повестка дня.
Мы с Фиби долго осматривали улицу. Никаких следов того, кто оставил послание. Мэри Лу сочла эти письма (и это, и прошлое) очень интригующими.
– Это так загадочно! – воскликнула она. – Вот бы кто-нибудь оставлял послания мне!
Зато Фиби считала эти послания жуткими. Правда, её пугали не письма – в них не было ничего ужасного – а сама мысль о том, что кто-то неизвестный шастает возле их дома и оставляет конверты на крыльце. Она боялась, что кто-то нарочно следит за их домом, оставаясь невидимкой. Фиби была первоклассной трусихой.
А пока мы пытались понять, что значит это послание.
– Итак, – сказала Фиби, – повестка дня – это список дел, которые обсуждают на совещании…
– Так, может, это для твоего папы? – предположила я. – Он же ходит на совещания?
– Ну, наверное, ходит, – неуверенно ответила Фиби. – Он целый день так занят…
– Тогда это, может быть, от его босса, – сказала Мэри Лу. – Может, твой папа иногда опаздывает на совещания?
– Мой папа очень организованный, – тут же возразила Фиби.
– А при чём тут тогда первое послание? – продолжала рассуждать Мэри Лу. – Не суди человека, пока не обойдёшь две луны в его мокасинах?
