И вдруг, непонятно зачем, он повернулся и подошел к поднимающемуся Никитину.
–Вы же офицер! Имейте честь и извинитесь перед дамой.
Он даже протянул руку, чтобы помочь Никитину встать, и тот принял ее и стал подниматься, и вдруг что-то блеснуло у него в другой руке, и он ударил Алексея в грудь. В глазах у него мелькнул ужас и, развернувшись резко, он побежал прочь в темноту.
Еще не поняв ужаса всего произошедшего, я кинулась к Алексею. Он оперся на меня и стал медленно сползать мне на грудь, опустился на колени, и я опустилась вместе с ним. Во взгляде его было удивление, он упал на меня. Я почувствовала что-то теплое у меня на руке, еще не поняв, что это была кровь, его кровь. Я перевернула его на спину, он весь был мягкий, и тут я только увидела нож торчащий у него из груди. Я охватила его голову обеими руками: глаза смотрели уже в никуда, и венка на шее ударилась еще раз и исчезла…
С тех пор прошла вся жизнь. Я не хотела жить после его смерти. После похорон случилась болезнь, болезнь душевная от неутешного горя. Как добрались мы домой, я не помню. Долго болела, стремилась умереть тоже и в ином мире быть вместе с ним. Но беда одна не приходит. Началась война, потом революция, голод, разруха. За десять лет я потеряла все, кроме собственной жизни, которая тоже меня тяготила. Умер отец, мы остались нищими. Я страдала не только за то, кем была, но прежде всего за его смерть. Вместе с ним во мне умерла и вера в людей, в добро, во все святое.
Мама выполнила свое обещание и в 1924 году выдала меня замуж. Мне было почти тридцать. Я пошла за твоего отца только потому, что его тоже звали Алексей. Родилась первая дочь. Постепенно я оттаяла. Все-таки время лечит душу лучше любых лекарств. Муж мой оказался добрым и очень заботливым человеком. Этот дом он построил сам и всю мебель сделал тоже своими руками. И уже в возрасте, чувствуя полную уверенность и безопасность с этим человеком, я родила во второй раз. Конечно, я полюбила его не сразу, но все же теперь я могу сказать, что любила своего мужа. Он погиб во второй войне, тоже в какой-то степени спасая мою жизнь и вашу. Но те чистые, удивленные глаза мертвого Алексея, лежащего на моих коленях, стоят предо мной всю жизнь. Всю жизнь во мне живет частица того большого и короткого счастья, которое дал мне этот человек.
С тех пор, как я услышал эту историю, прошло очень много лет, но уже тогда, еще ребенком, лежа на старинном диване, я понял, что пришел в этот мир только потому, что тогда в тринадцатом году погиб тот Алексей. Если бы он остался жив, то я не был бы я, вместо меня жил бы, дышал, любил и страдал в этом мире совсем другой человек. Так на каких же перекрестках истории нашей закладываются кирпичики будущего человечества? Откуда в этот мир приходят люди? Я часто задаю себе этот вопрос и не нахожу ответа.
Откуда приходят люди
Просыпался я в то давнее время рано, меня никто не будил, но уже сквозь
сон я слышал голос моей бабушки, Марии Сергеевны, самого близкого мне тогда и любимого мной человека. В эти столь ранние часы она сидела с мамой на кухне и рассказывала ей что-нибудь из своей жизни.
Она уже много лет жила одна и поэтому, когда мы приезжали к ней, просто хотела поговорить. Старики живут прошлым, вот и она вспоминала нелегкую свою жизнь. И я, ожидая чего-то интересного и приятного от этих рассказов, укладывался поудобнее тихо слушая и испытывая чувство полного счастья и спокойствия, какое бывает только в детстве и какого уже больше никогда не будет.
Я был единственный мужчина в доме, семи лет от роду, поэтому спал один в гостиной на старом диване. Диван этот, как и вся мебель, пришел вместе с бабушкой из прошлого и был совсем не таким, какие появились уже тогда. Узкий и не длинный, без спинки, обитый когда-то кожей, теперь потрескавшейся по углам, он, скорее, предназначался, чтобы сидеть на нем. С одной стороны у него располагалась пологая подушка, плавно поднимающаяся с сиденья, а с боку этой подушки, где складки кожи веером сходились к центру, помещалась медная голова льва с открытой пастью и острыми зубами. Вот этот диван и понравился мне своей необычной формой и особенно, львиной мордой. Напротив него, между окнами, на старинном комоде среди других вещей стояла фотография в рассохшейся деревянной рамке, где на краю этого самого дивана, видно еще совсем нового, сидел, закинув ногу на ногу и держа в руке горящую папиросу, незнакомый мне мужчина в черном костюме с галстуком, а рядом с ним, положив ему руку на плечо, стояла молодая женщина с очень знакомыми чертами лица, в длинном белом платье и высоких черных ботинках на шнурках. Внизу стояла дата – 1924 год.
В то летнее утро шел дождь, я немного проспал и чуть не опоздал к началу рассказа, поэтому, встрепенувшись, стал внимательно слушать. Речь бабушки сливалась с ударами капель о подоконник, в доме было тепло и уютно…
–
Ты знаешь, душа моя, сегодня пятьдесят лет одному весьма значительному и трагическому событию. Эта было так давно, словно в другой жизни… и если бы этого не произошло, то и тебя, и детей твоих может быть и не было бы на свете. Все могло быть иначе. И, не в обиду тебе будь сказано, всю жизнь жалею о том, что так вышло…
Произошло это летом тринадцатого года. Отец мой был управляющим на шахте, жили мы вполне хорошо, обеспеченно, и, когда я окончила гимназию, он отправил нас с мамой отдохнуть в Одессу. Были, по-моему, еще и чисто деловые цели поездки, которыми должна была заняться мама. Отправились мы в конце июля, погода стояла жаркая, солнце нещадно палило землю, будто подготавливая ее и людей к предстоящим испытаниям. Мы ехали поездом с пересадками, но по тем временам с большим комфортом. Я была в том возрасте, когда считалось нужным выходить замуж. Мама все устраивала вокруг меня надлежащим образом. Внешности она была заметной, с тяжелой фигурой, характером волевая, даже я ее побаивалась, а уж проводники в поездах и на вокзалах признавали в ней, как минимум, генеральскую жену и обращались с ней подобострастно и уважительно. Дорога доставляла мне немалое удовольствие, потому как я впервые покинула родные места.
Я смотрела на все удивленно и выглядела, наверное, немного глупо.
Что такое Одесса в тринадцатом году? Правда, какая она сейчас, я не знаю (больше там не была), но тогда этот город очаровал меня. Отлично помню тот дом в Лузановке, который нам сдали быстро благодаря маминым стараниям и неисчерпаемой ее энергии. Мы сняли две комнаты на первом этаже в доме местного врача. Окна наши выходили в небольшой дворик, где росло много роз самых разных цветов. И запах этих роз наполнял наши комнаты и саму мою душу счастьем и ожиданием чего-то значительного и такого важного в моей жизни, что сама Одесса и море, видневшееся вдали за этим двориком, казались мне прелюдией к этому большому счастью – впереди была вся жизнь.
Я готова была целыми днями гулять по Дерибасовской. Особенно мне нравилась тенистая Пушкинская, а потом мне сразу хотелось идти к морю, бежать вниз по лестнице и подниматься назад и махать рукой каменному Решилье… Жара нисколько меня не мучила, а вот мама… ей, конечно, приходилось туго, она то и дело садилась отдыхать где-нибудь в тени. Я не могла усидеть, все хотелось увидеть:
– Что там за углом, мама, пойдемте посмотрим, там и отдохнете, – говорила я ей каждый раз, когда она намеревалась присесть.
– Хорошо, душа моя, пойдем, только не спеши так.
Она прикрывалась зонтиком, обмахивалась веером и несла свое тяжелое тело туда, куда меня влекло. Раньше в Одессе она тоже никогда не была, и видно было, что ей самой все интересно. А когда мы первый раз сели в трамвай, то упоение движением и звонками вызвало у меня дикий восторг, я чуть ли не кричала от удовольствия.
После таких прогулок мама на следующий день никуда ехать не хотела, и мы проводили его у моря. Пляж, что располагался ближе всего к дому, вовсе не был местом специально приспособленным для купания. Это был чистый и ровный берег, усыпанный галькой пополам с песком. Маленький ресторанчик одиноко стоял в одном его краю. Купались здесь и снимали квартиру в основном люди средней руки, поэтому народа на пляже было немного.