–

Пойдемте погуляем, мама, пойдемте к морю, душно как-то, жарко, – обратилась я к ней в надежде, что она опять спасет меня от моих волнении.

–

Наконец-то, душа моя, хорошо, пойдем. Быть в Одессе и просидеть сиднем дома? Да и хозяевам надо дать побыть с сыном хоть первые часы. Пойдем, – ответила она, совсем на замечая моего волнения, отложила вязание и, тяжело встав, пошла собираться.

Мы спустились к морю, зеленому и далекому, так, что невозможно было определить, где оно кончается и где начинается небо. Я вглядывалась вдаль, искала горизонт и терялась, не сумев его отыскать. Дул свежий ветерок оттуда, от этого неясного и таинственного горизонта, и нес в мою душу какую-то тревогу и смятение.

Потом мы сидели на террасе небольшого ресторанчика и пили лимонад, ели мороженое. Особых знакомых у нас здесь не было, но мама уже здоровалась со многими. Дамы приветственно кивали ей, а некоторые мужчины подходили даже целовать руку и снимали шляпы. И вот, я даже не заметила откуда он взялся, перед нами вырос Никитин. Он стал еще худее и выше, все те же маслянистые волосы, чуб, спадающий на лоб, и перхоть… Он склонился к маме, целуя руку, и взглянул на меня. Вид его маленьких быстрых глаз был теперь скорее теряющимся и смущенным. Спросив разрешения, он присел к нам за столик, я решила быть мягкой с ним, не кусаться;

– А, Иннокентий Петрович! Вот уж мир тесен, я, признаться, часто думала о вас, – сказала я так, чтобы неясно было, как я думала, – вы уж простите мне мою резкость во время нашей первой встречи, – спокойно, словно извиняясь, проговорила я и неожиданно для самой себя с сарказмом продолжила: – Надеюсь Отелло вернул вам долги? – тут я увидела, как мама грозно свела брови и обожгла меня своим взглядом.

– Ах, Марья Сергеевна, какие долги, что значат деньги в нашем прекрасном мире? Здесь, возле вас, когда рядом такое прекрасное море, когда само солнце светит только для вас, разве можно думать только о деньгах? Бог с вами. Я так рад, что увидел вас вновь. Признаться, я тоже часто думал о вас, и ваша резкость тогда пришлась мне по душе, я даже благодарен вам, что вы заставили меня по другому взглянуть на многие вещи,– он улыбнулся мягко и слегка застенчиво, показывая свои маленькие и желтые зубы.

– Будет вам опять спорить и философствовать, – мама приятно улыбнулась ему, – мне смолоду нравятся офицеры. Вы здесь на отдыхе или полк ваш стоит здесь? – Нет, я отдыхаю. Знаете, я подумываю оставить службу и заняться устройством жизни. Сколько можно мотаться по свету? Пора уже остепениться и быть умней, – он умолк на минуту. – Вы хотите шампанского, нет, скажите честно, хотите? – он заглянул маме прямо в глаза, а потом повернулся ко мне и опять мне показалось, что он колит меня своим взглядом, еще и еще раз оценивает, как товар в лавке.

–

Официант! Быстро шампанского дамам, – произнес он громко и надменно, так, что официант, сидевший поодаль, подскочил и скрылся за стойкой.

– Вот, шельма, уже спит. Удивляюсь я нашим мужикам. Мы их поим, кормим, работу даем, а они наровят спать даже на работе, – надменно закончил он.

– А по-моему, это они нас поят и кормят, они создают нашу спокойную жизнь, – со злом возразила я.

–

Да, я вижу вы не только философ, но еще и революционер! Браво! Такой вы мне еще больше нравитесь.

Официант подал нам бокалы. Я еще никогда не пробовала шампанского, но как ни старалась, не могла быть теперь мягкой и не могла заставить себя любезно говорить с Никитиным, поэтому я попросила официанта:

–

А мне, пожалуйста, еще лимонада.

– Да, да, принеси сейчас же, если дама требует! – зло сказал Никитин, даже не взглянув на него.

Поклонившись, официант ушел.

–

Вы, я вижу, не любите народ, – начала распаляться я.

–А за что его любить? Что он женщина, что ли? Каждому из нас Господь определил место: кому официантом быть, а кому за столом сидеть, – и оставшись довольным своим высказыванием, он откинулся на спинку стула, стал жадно большими глотками пить шампанское.

–

Но ведь Господь учит нас любить ближнего своего, – вмешалась мама, опять отстраняя меня от препираний с этим человеком.

– Вот именно ближнего – того, с кем ты сидишь за одним столом, – он многозначительно взглянул на меня, – разве Господь садился за стол с неближними своими, разве не он учит нас карать неверных?

– Ну уж извините, разве наш русский человек, пусть и мужик, неверный? Вы заблуждаетесь, Иннокентий Петрович.

–

Дорогие мои, зачем нам сейчас обсуждать вопрос мужиков, – нарочно громко сказал он, когда официант поднес мне мой лимонад, – мужик он и есть мужик, – и тут, видно решив снизойти до мужика, он достал свой большой бумажник и, протянув несколько купюр официанту, сказал: – Ну ка, любезный, одна нога здесь, другая там, принеси дамам цветов, сдачи возьми себе.

Удивленный официант, держа деньги почти на вытянутой руке, посмотрел по сторонам, словно соображая, где же здесь взять цветы, быстро вышел из ресторана.

–

Видите, наш мужик не только глуп: работать в ресторане и не знать, где купить цветов… но еще и жаден – видели вы, как он вцепился в деньги, – самодовольно говорил Никитин, все еще глотая шампанское и глядя в сторону скрывшегося за углом террасы официанта. Поставив пустой бокал на стол, сам себе наполнил его и продолжил: – Будет о мужиках. Мы же за одним столом, мы – ближние, и если не по библейским правилам, то, надеюсь, станем ими по человеческим. Как вам отдыхается, Маша? Я больше не вижу вас в опере, и, признаюсь, это расстраивает меня, я уже иду туда не спектакль слушать, а только увидеть вас, – как-то наигранно и слащаво говорил он.

И я уже собралась ответить какой-нибудь грубостью, но мама опередила меня:

– Последние дни ей нездоровилось, но как-нибудь позже мы съездим еще.

На мое счастье, на террасу вбежал наш официант, неся большой букет роз, такой, что, наверное, и сдачи-то не осталось, и, подойдя, улыбнулся мне мило и протянул цветы. Он был уже не молод, с сединой в висках и множеством морщин на лице, но эта улыбка человека, подающего мне цветы, была искренней, хотя и дарил он мне их от чужого имени. Я улыбнулась ему в ответ.

– Пошел, пошел, – грубо отстранил его Никитин.

Поклонившись ему слегка и без всякой улыбки уже, официант ушел.

Солнце клонилось к горизонту и заглянуло под тент террасы, обдавая нас своими еще горячими лучами.

– Нам пора, – сказала мама, – спасибо, Иннокентий Петрович, за компанию, мы пойдем.

– Бог мой! Куда так рано? Не лишайте меня радости общения с вами.

– Нет все, теперь отдохнуть надо, – мама поднялась резко, давая понять, что возражений быть не может.

Никитин взял меня под руку и помог спуститься по ступенькам с террасы. Но, подойдя к выходу с пляжа, мама повернулась к нему, с выражением непримиримой воли сказала еще раз «спасибо». Дала понять, что дальше провожать нас нет нужды, и, смутившись под ее взглядом, Никитин поклонился, поцеловал мне руку, что, надо сказать, было еще непривычно тогда мне, повернулся и пошел назад в ресторан.

А у меня поднялось настроение. Да, я сделала, как мама хотела. Я была приветлива сначала и заставила его раскрыться, сняла с него ту маску вежливости и порядочности, которую он напялил на себя, подсев к нам за столик. Идти было недалеко, но, подымаясь по улице, мама тяжело дышала и была раскрасневшаяся то ли от выпитого шампанского, то ли от стоявшей еще жары. А, повернув к дому, я вдруг посмотрела на цветы, что подарил мне Никитин и положила их на забор у какого-то дома. Мама, взглянув на меня, ничего не сказала, только недовольно покачала головой.

Возле калитки нашего дома стоял экипаж, а с веранды доносились веселые голоса. Прежняя боязнь и неловкость вновь нахлынули на меня, и, взяв маму под руку, я несмело вошла во двор. За столом сидели хозяин с женой, их сына не было. Николай Иванович встал и предложил нам стулья. Но я, испугавшись еще больше, сказала, что устала после солнца и пойду отдохну, выйду чуть позже.