И чего в этой ситуации больше: трусости, глупости или совести? Всего понемногу? Сбежала из Вологды от ухажера? Или та история с Жориком, товарищем Виктора. Года два Жора ухаживал за ней после смерти Виктора. Жениться хотел, да родители его были против. Тамара им нравилась, только хотели, чтобы сын женился на своей, еврейке. Они и уехали в Израиль из-за этой истории. Жора был намерен и ее прихватить, уверял родителей, что там Тамара пройдет какой-то гиюр, то есть их веру примет. Тамара было согласилась, только мать и тетка встали стеной: русская ты и русской помрешь. Конечно, никакой гиюр она бы не прошла, да и Жорка говорил: глупости все. Главное – родных ублажить. Признаться, Жора просто нравился ей и не больше. Поэтому не очень перечила матери… Были увлечения и в пединституте, куда она поступила на дошкольное отделение, а когда в девяноста пятом институт стал университетом, с третьего курса перешла на второй курс биофака. Но не доучилась – факультет перевели в бюджетники и денег затребовали. Матери, с ее заработком на молокозаводе, не потянуть. Пришлось взять академический отпуск, чтобы денег скопить. Вот и устроилась на автозаправку, к хозяину Игорю…

Порой, в минуты блаженного созерцания, когда, казалось, нет никакого повода для тягостных мыслей, именно они, эти мысли, и копошатся в памяти, всплывают, подобно притопленной коряге в болотной гуще…

Как-то уж очень не складывается жизнь, не очень все ладно. Неужели вновь придется обивать пороги детских садов, проситься на работу? И опять нянечкой, воспитательницей ее не возьмут без диплома… Хорошо бы, конечно, пристроиться и в Питере к бензоколонке, все же опыт есть. Куда там! Места эти блатные, всюду родичи хозяев оборону держат. А может, натянуть свой сиреневый свитер да отправиться по учреждениям, их в Питере миллион. Не всякий начальник устоит перед ее грудью. Или плюнуть на все и вернуться домой, в Вологду. А там будет что будет…

Дивная панорама противоположного берега, впечатанная в сизое марево воздуха, странным образом заколебалась. Словно за стеклом, покрытым каплями дождя…

Тамара достала из сумки платок и осторожно, чтобы не размазать тушь, промокнула уголки глаз, снимая набежавшие слезы. Едва она собралась вернуть платок в сумку, как за спиной взревел мотор грейдера. От неожиданности Тамара вздрогнула, резко обернулась к желтой громаде машины и в то же мгновение замерла в ужасе. Как же это произошло?! Задела локтем? И все этот чертов грейдер… Тамара занесла голову над балюстрадой. Сумка Нади качалась на невской воде, подобно серой утке…

Тамара, в испуге и растерянности, стала кричать мотористу грейдера. Ведь из-за этих сваленных плит людей вокруг не было, да и чем бы они помогли… Чумазый тощий паренек лениво вылез из кабины, подошел к балюстраде, взглянул на воду, присвистнул, вернулся к своей машине, достал какой-то шест… Однако сумка, повинуясь течению, уже взяла курс к Балтийскому морю…

День заметно прибавился, приближалось время белых ночей. Просторная квартира с детским упрямством хранила свет тающего дня. Лампы уличного фонаря загоняли в гостиную бледно-сиреневый свет. Поначалу свет своей назойливостью раздражал Грина Тимофеевича, он расценивал это вмешательством в личную жизнь. Писал заявления, требовал, грозил судом. Но потом смирился, снял с окон шторы. А теперь и совсем привык. Только надо помыть стекла, их не мыли с тех пор, как уехала Лариса… Впрочем, как-то раз, кажется, мыли, в спальне, при Зое еще… Пора вновь помыть, нанять женщину. Наверняка соседка Сяскина знает такую женщину, из нерусских, что наводняли город…

Особенно это бросалось в глаза у станции метро «Московская», куда подъезжали автобусы из аэропорта. Грин Тимофеевич наблюдал подобную картину, и не раз. Когда горожане пугливо взирали на баулы и чемоданы с бирками «Аэрофлота», а голоса на непонятном языке перекрывали рокот эскалатора метро. Появилось множество людей с азиатскими лицами. На рынках, да и просто во дворах. И в их доме работал дворником некий Нафтулла, добродушный парень, готовый всегда услужить. Надо бы спросить у того Нафтуллы: нет ли на примете женщины из своих, помыть окна. Три двойных окна в гостиной, два в спальне, одно в детской и витринное в кабинете. Дверное стекло балкона он и сам помоет с радостью, никаких проблем: выйдет на балкон и помоет. Может и остальные помыть не торопясь. Ведь мыл когда-то при Ларисе, мыл, Правда, тогда был моложе лет на тридцать – сорок, да и женщину в те времена найти было непросто, не то что в наши дни… Все равно, если не торопясь, за неделю управится. К тому же сейчас полно всякой специальной химии в продаже….

Грин Тимофеевич повеселел – появилась реальная забота: окна. Даже несостоявшийся визит к следователю испарился из памяти… Во всяком случае, кабинетное окно он помоет сам. И с этим намерением Грин Тимофеевич направился в кабинет, оценить предстоящую работу. Из всех помещений просторной квартиры наиболее родное – кабинет. В самом начале, когда они въехали в новую кооперативную квартиру, Лариса задумала разместить на месте кабинета детскую. Ох и накричался тогда Грин Тимофеевич, столько лет прошло, а помнит. Ссылался на то, что ему, драматургу, предстоит общение с широким кругом нужных людей – режиссеров, актеров: не принимать же их в какой-то клетке, это – первое! Второе! Какая детская, когда еще нет детей? Дурная примета – устраивать детскую комнату в ожидании неродившихся детей. Довод на Ларису подействовал, она верила в приметы, тем более от предыдущего брака с художником Мамаевым у нее детей не было. Причина Грина Тимофеевича не интересовала. Он тогда был молод, опьянен внешностью Ларисы… Так неопытный моряк не угадывает в случайном облачке вестника бури.

Грин Тимофеевич предложил соорудить из двенадцатиметровой клетки будуар. Лариса согласилась: будуар так будуар. Звучит красиво. В итоге из клетки получилась просторная кладовка. Но когда в упрек художнику Мамаеву родился Матвей, вновь возник вопрос о нестыдной детской. Но было поздно: кабинет зажил своей особой жизнью. Лариса это понимала. В итоге из кладовки и впрямь получилась нормальная детская комната. Мотька к ней привык и по мере взросления обустраивал по своему вкусу. А со временем водил туда девиц (после отъезда сына Грин Тимофеевич нашел в шкафу дюжину пачек с «доказательствами», которыми, в дальнейшем и сам охотно пользовался, не пропадать же добру). Во время редких телефонных переговоров с Америкой Матвей не столько беспокоился о здоровье отца, сколько интересовался сохранностью какой-то техники в «детской комнате». Весь пошел в свою мамашу: и внешностью, и натурой…

В кабинете, как обычно, стоял полный кавардак. Первое время после ухода Зои Грин Тимофеевич еще пытался сохранять порядок. Но потом опустил руки, устал бороться. Вещи, наглея изо дня в день, точно живые, появлялись в самых неожиданных местах кабинета, словно издеваясь над пожилым хозяином. Только вчера древний энциклопедический словарь смирно стоял в шкафу, а сегодня развалил свои неуклюжие черные тома на пыльной спине дивана. Вперемежку с желто-красным томом Шекспира и синим сборником пьес Ануя… Хотелось спросить себя: что он искал в этой архаичной, даже для советского времени, десятитомной энциклопедии? Что?! Не помнил… И при чем тут Шекспир? А пьесы Ануя! Что он – сличал их, что ли… Антикварный письменный стол на шаровых дубовых ножках, похожий на коренастого мужика в бриджах из английского романа с иллюстрациями, был завален бумагами. А флакончики с глазными каплями, что разбрелись среди бумажного развала? Вообще в квартире хранилось множество лекарств, и в самых разных местах, даже в туалете…

Десятки фотографий – семейных и дружественных – смотрели со стен на этот бедлам со снисходительным удивлением. Среди фотографий зияло несколько проплешин – пустоты от снимков, отобранных Ларисой перед отъездом. Грин Тимофеевич по ним не очень сокрушался. Он не пылал любовью к родственникам жены, особенно к ее матери, даме внешне величавой, но глупой и злой. Бывало, она и прикладывала руки к своему мужу, тихому инженеру, не стесняясь посторонних, а тот, горшок, только улыбался и выражал наивное великодушие. Во время ее похорон тесть рыдал навзрыд, как дитя. «Видишь, как надо любить», – прошипела в ухо Лариса на кладбище. «Когда и ты, не дай бог, помрешь, я залью слезами весь погост», – не удержался Грин Тимофеевич. Вскоре папаша Ларисы и сам сыграл в ящик, но фотку его Лариса забыла взять с собой, оставила на стене. Грин Тимофеевич сам ее убрал, как говорится, положил конец многолетнему игу…