Особой достопримечательностью кабинета, несомненно, были афиши и рекламы. Их красочные бумажные языки лепились к стенам, заслоняли книжные стеллажи и полки, прикрывали дверцы шкафов, рулонами валялись на полу. Грудой высились на сером чехле пианино фирмы «Беккер», напоминающего катафалк. Свидетели былой известности драматурга Грина Зотова, афиши являлись слабостью и гордостью Грина Тимофеевича. По ним можно было составить театральную карту огромной страны. Вначале Ларисе льстило, ей нравилось показывать афиши подругам, рассказывать о премьерных спектаклях, запросто и панибратски поминать известных артистов, описывать банкетные столы и вечеринки. Исподтишка наблюдать завистливые выражения на лицах подруг. В итоге к ней перестали ходить. Досаду Лариса вымещала на муже, подобно своей матери, стараясь сделать как можно больнее. «Нечем хвастать, – орала она в гневе. – Ты не Островский и даже не Арбузов, ты курица в павлиньих перьях». «Курица, несущая тебе золотые яички, – пытался успокоить супругу Грин Тимофеевич, – лучше вспомни, что говорит о моих пьесах Николай Павлович Акимов». «Говорит, а не ставит, – продолжала Лариса, – твой Акимов – известный бабник и говорит такое из-за меня, когда видит нас вместе в Доме актера». Грин Тимофеевич на это лишь улыбался липкой улыбкой своего тестя, когда того мутузила супружница. И помалкивал. Знал, что истинной причиной гнева Ларисы было не завистливое равнодушие подруг, а появление в его жизни Зои…
Теперь многие события тех лет канули в вечность. И Лариса, и Зоя, и другие уже забытые имена… И лишь вид рабочего кабинета возвращал память Грина Тимофеевича в годы минувшего упоительного волнения от успеха, волнения, не сравнимого с самыми острыми ощущениями в жизни. От того успеха, что исчез вместе с затихшими аплодисментами зрителей, многих из которых, вероятно, уже нет среди живых…
Странное чувство овладевало Грином Тимофеевичем, когда он появлялся в кабинете. При виде афиш он зримо представлял актеров, выходящих на поклон, слышал аплодисменты зала и крики: «Автора!» Не все спектакли по своим пьесам будили воспоминания: как-никак, он сочинил почти три десятка пьес, которые шли в более чем сотне театров страны. Но, бывало, и будили, да еще как будили! Он помнил каждую реплику, каждую мизансцену… К примеру, постановку Общего театра драмы и комедии «Одинокие в раю», ее пересмотрела чуть ли не половина города, и за рубеж театр вывозил, на гастролях… Когда героиня комедии завершала последний монолог о Боге и грехе, зал рыдал – а это апофеоз настоящей комедии: слезы после смеха. Комедия перевоплощается в трагикомедию – подобно итальянским фильмам времен неореализма. Потому как и удачливая жизнь кончается печально… Он сам, Грин Зотов, стоя в кулисах сцены, едва сдерживал слезы, когда слушал последний монолог героини «Одиноких в раю». Помнится, тогда он даже встал на колени перед актрисой и поцеловал ей руку. И зритель оценил чувства автора неистовой овацией…
А вот как звали ту актрису, Грин Тимофеевич запамятовал, а должен был помнить, как настоящий мужчина. Она еще приезжала к нему, когда Грин Тимофеевич пребывал в Ялте, в Доме писателей. Еще на ту актрису положил глаз знаменитый итальянский физик Бруно Понтекорво, отдыхавший в Ялте. Но актриса оставалась верна ему, Грину Зотову. Как же ее звали? Хоть умри, не помню! Даже пустили слух о каком-то ребенке… Афиша висела в простенке между витринным окном и балконной дверью. На выцветшем до прозрачности полотне, со словами «Одинокие в раю», сохранился профиль героини. Правда, не весь: фамилию актрисы и роскошную шляпку удалось Ларисе вырвать, после доноса доброжелателей об интрижке мужа…
Афиша выпирала из простенка и завешивала кусок окна. Грин Тимофеевич отстранил афишу, осмотрел стекло, грязное, в струпьях сажи вдоль переплетов рамы. Такое мыть не просто, надо пригласить женщину… И подоконник – широкий, длинный, точно взлетная полоса – годами собирал всякое барахло. Грин Тимофеевич отстранил ладонью хлам. Бесцветная, в каких-то разводах, окраска подоконника, обнажилась, предъявив взгляду криво нацарапанную фразу: «Мама + Мотя = ЛЮБ»… Как же так, малыш, обиженно прошептал Грин Тимофеевич, почему только мама? А где я? Какую надпись ты оставил мне?! Обида на несправедливость – горше многих обид. Мотьке тогда было лет восемь или девять, уже не малыш, большой мальчик, значит, многое понимал. И царапал подоконник сознательно, чтобы досадить отцу. И не где попало, а в кабинете, сообразил, хитрец. Конечно, мать для ребенка первый человек, тем более если красивая женщина. Но уехал-то с ней Мотька взрослым, почти двадцатилетним молодым человеком. Каким вниманием он одарил отца? Дюжиной пакетиков с презервативами? Конечно, тут не было никакого подвоха, Грин Тимофеевич наткнулся на них случайно. Но все эти обиды – от невинных царапин на подоконнике и до тех злосчастных пакетиков – единым клубком сплелись в воспаленном одиночеством сознании. Каким отмщением он может ответить на обиду?! И кому? Собственному сыну, которому сейчас тридцать пять лет? Предательство близких людей – из самых изощренных казней, придуманных дьяволом…
В былые времена он бы написал пьесу, драму с потрясающим сюжетом. Тема не оригинальная, классическая, с десятками опробованных вариантов. Был Лир? Да, был Лир! Но если поискать свою форму? Скажем, пьесу-монолог, с чередой наплывов прочих действующих лиц…
Грин Тимофеевич ощутил дрожь, давно забытое чувство «гончей перед гоном». Подобное состояние он испытывал далеко не перед всеми своими работами. Но перед некоторыми – точно. К примеру, когда обдумывал «Одинокие в раю». Тогда он тоже ощутил толчок в сердце. Он ехал в машине и по радио услышал то ли рассказ, то ли чье-то воспоминание. Судя по именам, дело происходило за границей. И все там начиналось с такого же пустяка, вроде детского признания в любви к матери…
Грин Тимофеевич принялся ходить по кабинету. Он старался справиться с волнением. Накручивал в голове сюжетные повороты, какие-то слова, диалоги… Но всякий раз, когда приближался к витринному окну, когда взор единственного здорового глаза, упирался в мутное стекло, его волнение все больше утихало. Сюжет становился банальным и коротким. Диалоги наполняли вялые, никчемные слова…
И только сейчас он расслышал звук телефонного звонка из гостиной. Возможно, звонок давно верещал, но, волнуясь, он не обратил внимание…
Надо наконец отремонтировать телефон в кабинете, подумал Грин Тимофеевич и заспешил в гостиную…
2
После того, как пятно сумочки окончательно слилось с серой невской водой, Тамара выбралась из сваленных плит и перебежала набережную. Прошла Лебяжью канавку и от Капеллы сквозными дворами вышла на Большую Конюшенную, прямо к Универмагу. Высокие двустворчатые двери Универмага были знакомы Тамаре еще с прошлого приезда к тете. Но сейчас двери оказались наглухо закрыты, закончился торговый день. Конечно, на покупку сумочки Тамара не рассчитывала – откуда взять денег, на случайных доходах не особенно разживешься, – а так, хотя бы прицениться…
Она прошлась вдоль тускло освещенных витрин. Там красовались дамские аксессуары, и среди них сумочки. Так себе, ничего особенного, не сравнить с Надиной. Да и ценники не разобрать…
Рядом с витриной, в простенке, висел телефон-автомат какой-то новой конструкции, в Вологде таких не было…
Решение позвонить дядьке в шапке, что повстречался в конторе у Таврического сада, возникло неожиданно. Ведь неизвестно, чем еще обернется история с сумочкой, подарком Надиного пациента. Как говорила Надя: такие пациенты на вес золота – холостой, состоятельный, с квартирой и зубной проблемой. Для одинокого хирурга-протезиста – клад, тут главное правильно распорядиться, не вспугнуть. Успех уже налицо – сумочка, подарок к мартовскому Женскому дню. А впереди еще два имплантанта на нижней челюсти при сложном прикусе от рождения. Надо только не прозевать, выбрать момент избавиться от своего козла. А пока как бы Николай сдуру все не испортил. Надя, как и многие, ущемленные одиночеством, была порой чрезвычайно откровенна со своей квартиранткой. Чисто по-бабьи, ревнуя Николая к Тамаре, расчетливо ждала подходящего момента, чтобы дать Николаю от ворот поворот. Тогда она и предъявит Николаю своего «джокера» – Тамару. А пока пусть петушится при виде квартирантки, теряет бдительность. Тамаре не раз приходилось уворачиваться от лап Николая в коридоре. Или гулять по городу, дожидаясь, когда Николай уберется…
