— Ох-х, волчик… я расскажу тебе, если ты не знаешь. И я тебе не кыыс… не девочка, волчик. Я старшая… обращайся ко мне с уважением, мужчина.

— Я жду, Сардилана. Ты здорово вывела меня из себя. Я должен разобраться… насколько ты старше, о чем ты?

— Я старая кыыс, волчик, уже старая для невесты. Мне так плохо… Роман… волчик… Но ты сначала кушай, а то голодный мужчина — злой мужчина. Тебя ждет хотун, нехорошо отказываться от угощения. Потом гулять пойдем — я хочу смотреть лошадей. Нет-нет, ты постоишь в стороне, чтобы не испугать их… я понимаю. Учугей? Хорошо?

Роман прошел в дом, дал себя накормить, уже безо всякого беспокойства наслаждаясь этим ощущением уюта и тепла рядом с этой девочкой. Она старше? Старая кыыс? Его разбирало любопытство. Вскоре они медленно шли вдвоем по заросшей травой сельской улице, направляясь к конеферме, которая находилась за селом. Девочка печально рассказывала, а Роман молча слушал ее историю.

— Это тяжко, когда ты не нужна никому, поверь, волчик. Все приезжают и смотрят, смотрят… выбирают между мной и сестрой. И ждут… когда она подрастет. Я злая. Я не хочу, чтобы меня выбирали, я гоню их. Сестру уже забрали замуж и выбирать не из кого, поэтому хотят меня. А я не верю и гоню опять… Я хочу выбрать сама… и я выбрала, волчик. А он вчера посмотрел на меня и сказал — уезжай, девочка, ищи свое счастье в другом месте.

Он очень сильный, такой сильный… и старый, красивый и несчастный. Он один… одинокий, как я. Я ехала, чтобы завоевать, победить его, а он завоевал меня… мне жаль его. Ты знаешь, что это значит для настоящей женщины? Он вот здесь у меня, — она прижала маленький кулачок к сердцу, — смотрю на него, и там так щемит и ноет… нужно пожалеть его, провести рукой… обнять, любить… Ты понимаешь меня?

— Понимаю, — ответил Роман.

— О-о, учугей… хорошо. Я люблю, а он меня гонит и не хочет видеть. Махтал, что слушаешь мое нытье, волчик. Что мне делать, а? Если бы он дал мне станцевать для него, то тоже полюбил бы… я знаю. А он ушел в тайгу, и чинит свой старый дом, не дает даже посмотреть там женским глазом. Я хочу туда — к нему. Болит здесь, — опять прижала она кулачок к груди, — ну как так можно — с первого взгляда? Аю чэ! Надо же!

Да, Роман понимал ее — как так можно? И как больно, когда гонит — тоже понимал. Они стояли на холме возле конюшни, смотрели на лошадей, которых прогуливали конюхи и тренеры, а мысли были о другом. Сардилана тихо плакала, и Роман обнял ее и погладил по голове, утешая и успокаивая. Ему тоже было жаль эту девочку, жаль, как старшему брату, что бы она ни говорила про свой возраст.

— Хватит уже хлюпать. Пошли, малая, — сказал он, как говорил когда-то Ленке, — станцуешь, обязательно станцуешь для него. Я наизнанку вывернусь, но устрою тебе это, вот увидишь. Давай только решим про музыкальное сопровождение. Какая музыка тебе нужна?

— Есть музыка — бубен и колокольчики, — вытирала глаза девушка, успокаиваясь, — у меня с собой вся музыка. Нужен только большой костер и красивый вечер. А как ты устроишь это, волчик?

— Сказал — устрою. Значит — устрою, — уверенно ответил Роман.

Я всегда любила рыбалку. Сказочное такое, почти нереальное состояние — сидеть ранним утром на берегу тихой Гнилухи, наблюдая, как поднимается солнце, как просыпается, исходя паром, река. Ждать карасевой поклевки, ежась от утренней прохлады, не совсем еще проснувшись, не осознавая до конца реальности окружающего…

Всегда на такие рыбалки меня вытаскивал соседский малец — Васюня, сейчас уже Вася, потому что подрос. Сама я не могла заставить себя рано встать — очень любила поспать утром. Но Вася был настойчивым парнем, ему веселее было рыбачить со мной, хотя и сидели мы на берегу на порядочном расстоянии друг от друга. И, само собой, не разговаривали — какие разговоры на рыбалке? Зато переглядывались и языки друг другу показывали, когда вытаскивали крупную рыбку — сковородничка. Мелких и средних осторожно снимали с крючка и выпускали — там нечего было есть.

Середина мая — пик рыбного клева. Рыба сатанеет перед нерестом, или уже отнерестившись. Такой жор грех пропускать и я уже третий день ходила на рыбалку по утрам. Оставляла себе штук шесть рыбин, а остальные разносила по соседям — тем, кому из-за работы было не до рыбалки.

Целый день ела только рыбу — наедалась за всю зиму. Мама научила меня готовить карасей в сметане. Это было просто — на подушку из тертой морковки и слегка обжаренного лука выкладывались чищенные и посоленные рыбины без голов, фаршированные жареной на сливочном масле сухой манкой. Все это щедро заливалось сметаной и ставилось в духовку — пока сметана на рыбе не зарумянится.

Я подозревала, что дело не так в рыбе, как в моем беременном жоре, который начинал просыпаться. Нужно было ехать и становиться на учет по беременности в район, но он же рванет следом… и все узнает. Последние дни Роман мелькал рядом постоянно — знакомился с соседями, что-то делал там у них, куда-то ходил с Васей и Петюней — братьями. А ночами все так же спал на крыльце и я его не гоняла. Я думала.

Я опять чувствовала… что я чувствовала? Что исчезла обида — я поняла его. Что он нравится мне — внешне точно… красивый парень. Что теперь не стыдно вспоминать… только замирает что-то внутри, рассыпается щекотно по коже. Что появилось устойчивое такое состояние — правильности, надежности моего мира, всего, что происходит вокруг меня. Нет, я еще не решилась и не решила пока ничего. Но просто жить… и то стало хорошо.

Вынимая перед обедом противень с румяными карасями из духовки, услышала шаги на крыльце. Потом скрипнула дверь, Роман осторожно ступил на кухню и сказал:

— Я просто не смог пройти мимо, не хватило силы воли — такие запахи… Ты покормишь меня, женщина? Голодный мужчина — злой мужчина.

И ответилось так же легко и просто:

— Возьми с полки в прихожей газеты — накрой стол, что в саду. Сейчас вынесу противень туда — дома душно от духовки и рыбой сильно пахнет. Там яблони… красиво сейчас.

Он уточнил: — Что еще отнести?

— Я сама, ты еще не знаешь — где что лежит.

Почему сказала «еще» — не знала сама. Потом мы сидели под яблонями и ели карасей в сметане. Я накладывала еду ему на тарелку, резала хлеб. Подсовывала соль под руку, если вдруг покажется, что недосолено. Наливала в чашку компот, который по украинской традиции не переводился в доме. Делала все так, как мама делала для моего отчима, для папы Вани.

Это было правильно — что женщина хлопочет за столом, ухаживает за мужчиной. Это было приятно — что ему нравится еда, приготовленная мною, что он почти не отводит от меня глаз. Хвалит, не притворяясь. С удовольствием оглядывает сад. Стряхивает лепестки яблоневого цвета с одежды, убирает их из тарелки с едой…

Мы говорили много и долго. Он рассказывал о том, чем занимается, о своей семье, жизни. Я рассказала о своей способности видеть клады, о том, куда идут вырученные за них деньги.

Роман ушел, когда уже темнело. Я встретила его напряженный просящий взгляд и сказала:

— Ты иди, вечереет уже.

Он ушел только после того, как помог унести в дом посуду из сада. А у меня сил стало только помыть ее — упала и уснула, как убитая. Впервые за долгое — долгое время мне было хорошо и спокойно… и даже радостно, как-то тихо радостно…

Роман выбрал участок для дома. То самое озеро, на берегу которого они спали с Саной. Только он собирался построить там не жилой дом, а небольшой домик, крохотный теремок в одну комнатку — с большой кроватью внутри. Перед глазами стояла та картина, что он представлял себе однажды — они вдвоем и потом бег по ночному синему лесу.

Нужно было отвести бригадира строителей на место и рассказать, чего он хочет, какой домик ему нужен. Но позвонил отец и после разговора с ним он понял, что нужно спешить и времени на дом нет совершенно.

Дед через друзей в Канаде выяснил, кого искали волки с Украины — беглую жену, маму Саны. А значит — и дочку. Дед выкрутился, объяснил свой интерес достоверно. Даже получил от Саныча скан-копию свидетельства о смерти родителей Саны и переслал ее бывшему мужу. Про ребенка сказал, что такового не имеется. Но и он, и отец были уверены, что те захотят проверить. И они были в своем праве — и искать жену, и забрать дочь. Зря дед проявил любопытство. Роман и сам сейчас мог рассказать ему, как именно попадают клады в руки родни лешего.