Поскольку историю не рассказывают объективно, но держат в виде замороженных штампов – это не позволяет развернуться естественному процессу ее переваривания, который жизненно необходим обществу для того, чтобы оно развивалось и двигалось перед.
Средний итальянец, суждения которого об истории покрыты коркой льда, замер на том, что он все осуждает, опираясь на природный якобизм, антропологический и легалистский микрофашизм; он лицемерно, с необычайной легкостью переходит из одного лагеря в другой и постоянно пересматривает то немногое, что мы точно знаем об истории страны, но при этом тщательно обходит стороной проблемные места, не пытаясь развязать запутанные узлы человеческих отношений, распутав которые мы могли бы узнать темные и неведомые главы нашей истории. Постоянное присутствие темных мест в памяти страны – один из тех главных элементов, которые питают правящий класс, сформировавшийся в свинцовые годы, когда терроризм в Италии достиг таких масштабов, каких не достигал никогда ни в одной промышленно развитой стране. Незнание собственной истории – оружие, которое никто не пытается скрыть и с помощью которого правящий класс вынуждает последующее поколение жить в состоянии неуверенности и в будущем, и в прошлом; оно попадает в ловушку настоящего, поскольку, не умея оценить прошлое, постоянно пытается найти некий символ, на котором сможет выместить свои агрессивные порывы, и этого гнева тем больше, чем недостойнее поведение тех, кто цензурировал прошлое и последовавшее за ним будущее, и осудил его, не имея на руках документов, не зная ни личных историй, ни реальных фактов, хотя поколение, находящееся сегодня у власти, жило в то самое время и в том конкретном обществе, и разве что за восьмидесятые идеологический и экзистенциальный центр тяжести немного сместился.
Борьба с коллективным помешательством и расширение территории свободы должны бы являться основой любого социального организма, вступающего в политический и/или психический контакт с народом. Исходя из вышеперечисленных объективных фактов, можно утверждать, что в Италии нынче происходит не упадок, а как раз наоборот, – подъем. Сегодня Италия находится на первом месте среди развитых стран по скорости антропологической трансформации, явившейся следствием того, что можно определить как «западная болезнь». Болезнь эта заключается в самоуничтожении человеческого в человеке посредством активного усвоения поведенческой стратегии лицемерия; этот процесс является неотвратимым, ибо лицемерие (психическое, эмоциональное, политическое, социальное) в человеке достигает такой квинтэссенции, что одно накладывается на другое геологическими слоями.
Человеческое начало разрушается.
Это приводит к тому, что конец западной цивилизации совпадает по времени с концом гуманизма, поскольку гуманизм является последним источником, способным поддерживать человеческое в человеке. Достоверность человеческого в человеке, которое у У. С. Берроуза почти гностически признается априори (что справедливо для любой метафизики), имеет своё крайнее фиктивное воплощение: человеческое – это вирус, проявляющийся в нечеловеческом. У античеловека нет будущего. Он несет в себе отблеск скорого конца человечества, боль, которую не облегчат никакие роды. Античеловек жаждет исчезновения человека, он алчет победы над духом, уничтожая познание и самопознание.
Не считая американцев, итальянцы – самая странная нация на планете. В каком-то смысле, итальянцы еще более странные, чем американцы: у последних нет истории, которую можно забыть и проигнорировать, они погрязли в лицемерном инфантилизме, особенно очевидном в моменты, когда задевают предметы их гордости, больше похожей на спесь, взять хотя бы атаки 11 сентября на Всемирный торговый центр и Пентагон или смехотворный (по сравнению со многими другими) ураган Катрина. Само собой, такой инфантилизм представляет собой лицемерие, в каком-то смысле вполне искреннее. Нельзя сказать, что Штатам свойственно коллективное помешательство: этот народ всегда был «не от мира сего», вся история Америки – история одного большого безумия. Случай Италии прямо противоположен: здесь мы видим нацию, говорящую на древнейшем из существующих языков, ведь ни один другой язык современного мира не обладает такой долгой культурной историей в области гуманитарной мысли. В Италии отстранение от языка и воображения идет параллельно отсечению истории и развитию особого вида общности, образовавшейся посредством индукции и осмоса в постимперский период, который тянулся больше тысячи лет: с распада Римской империи до Второй мировой войны, по окончании которой ненавязчивый рыночный колониализм полностью изменил те параметры, которые считались традиционными, но так и не выкристаллизовались в обычаи.
Все вышесказанное донельзя банально. Это даже не анализ фактов, а лишь их констатация. Все настолько очевидно, что даже нечего возразить.
Вот почему в описании «итальянской ситуации» полностью отсутствует какой бы то ни было авторский стиль: стиль – это ведь тоже фикция, выполняющая определенную функцию в системе, предполагающей, что даже обычный рассказ должен вписываться в рамки определенного стилистического круга, достаточно широкого, но все же ограниченного и оснащенного определенными точками, призванными вызывать интерес (писатель протягивает фиктивную нить, дабы ложным образом избавить читателя от скуки и страха, и оба боятся, что нить вот-вот лопнет, что прекрасно отражает все современное общество, бегущее страдания и его поучительной роли, так что любое фикшн-повествование в итоге способствует этой практике: отчуждению человека от человеческого.
Малейшая умственная нагрузка – недопустима, все должно быть разбавлено и соответствовать приемлемой мере сложности.
Многозначность, мешающая удобоваримости прочтения, искореняется напрочь.
Все, что предполагает присутствие загадочного, необъяснимого, трудного, вдумчивого, – на практике лишено возможности существования. Таким образом, искусство априори уничтожается, ультимативное в политическом плане и пенультимативное в отношении исключительного метафизического сознания искусство, снова и снова ставящее вопрос: «Кто я?» – вопрос без ответа.
Наивно думать, что настоящее будет длиться вечность, а сегодняшний итальянец считает именно так. Трещина растет. Дефляционный горизонт – смесительная камера необратимой трансформации, квантовый скачок, перечеркивающий существующие парадигмы.
Я отчаянно колочу молотком по сталагмиту безумного повествования, леплю его статую. Бью, откалываю куски, продвигаясь по темной и влажной расщелине собственного отчаяния.
Текст – это акт чистой любви, и здесь ее много, как никогда.
Вместо того чтобы предложить вам описание «итальянской действительности», я мог бы изобразить ее в лицах, написать роман, от которого за версту несло бы помойной ямой (впрочем, я уже это сделал). Но какой смысл обращаться к фиктивной романной действительности? Что изменится, перенесись действие в плоскость вымышленной реальности, разверни я потоки выдуманных фактов и чувств? Что изменится, сведи я роман к вымышленному, а самого себя к произвольной маске («я, Джузеппе Дженна»), замени неопровержимые факты придуманными картинками? – Разница в том, что данный жанр оставляет возможность «предполагаемой правды», зарождает сомнение, подразумевает наличие стиля, оставляет надежду на существование некоего тайного знания, возможно, недораскрытого автором.
Но правда в том, что жанр романа более не соответствует нуждам нарратива. Оно являет собой трансцендентный канал и раскрывается во всю мощь, когда интеллектуальная элита отсылает нас к традиции, которая уже сама по себе – эффективный инструмент интерпретации реальности. Но теперь все изменилось, от романа осталась лишь его алгебраическая составляющая: если он прост, как уравнение, если понятен, как дважды два, – лишь тогда его принимают и вписывают в арсенал человеческого самоотчуждения.
И все же, какие жанры сегодня востребованы?
