Вот главная проблема, с которой сталкивается в нашу эпоху поэзия. Потому что между поэзией и прозой существует субстанциональная связь, преемственность: поэзия – текст в чистом виде, сотканный звучанием слова, течение ритма и нашим воображением; и оказывается, что если роман стал идеальным инструментом в арсенале реакционера, то поэзия сама реакционна уже по сути своей: она не способна обновить традицию и замкнулась в ее ограниченной плоскости этой традиции, а все потому, что метафизическая практика в нашу эпоху никому не нужна. Прошедший век в западном мире стал ареной подпольной борьбы мощнейших сил: той, которая отрицает метафизический опыт как мировую практику – разве что, увековечивая его в метафизическом мышлении (однако, каждое метафизическое рассуждение является, по сути, антиметафизическим, поскольку метафизическая практика стремится к трансцедентности суждения), и той, что утверждает возможность светской метафизической практики здесь и сейчас. В общем и целом, похоже, что Запад выбрал первый вариант, и прежде всего это касается Италии, поскольку, оставаясь западной и оставаясь Италией, она оказывается идеальной почвой для метафизики.

Метафизика – это непрестанный поиск ответа на один и тот же вопрос: «Кто я?». Это осознание незнания, умение начисто отказаться от любых мыслимых и немыслимых форм, добиваться несуществующего ответа, исповедовать позицию отказа от форм внешних ради единственной формы – внутренней.

Предвестники будущего канона: они существуют. Канон этот взрастет из непонятых тексты прошлого: от «Дзибальдоне» Леопарди до «Нефти» Пазолини, от «Бесплодной земли» Элиота до «Фисгармонии» Уоллеса Стивенса, от Целана и Миллера до Берроуза. И это даже не авангард, это просто трудные, ни на что не похожие тексты, сложность которых толкает читателя совершить над собою усилие, заставить мозг работать, и таким образом эта мысленная работа по сплаву идей и мировосприятий выходит за пределы литературы и становится актом самопознания.

На первый взгляд, эти тексты неудобоваримы, путаны, непонятны, синтаксически сбивчивы.

Их ритмы напоминают древний бой барабанов.

Древние жесты под сенью небоскребов из стекла и бетона.

Пульсирует древний мозг.

Откуда тянется эта страшная Тень?

Вот почему для уже описанной «итальянской сцены» я могу предложить «replay» – новый вариант, сделанный по законам чистейшего нарратива. Он накроет волной, он встретит сопротивление как непонятный и сложный, волна все спутает и смоет, прояснив сказанное куда глубже, яснее и ощутимее.

Replay – это новая форма трагедии, новый тип риторики: щедрой и предельно откровенной. Теперь автор обретает право на ошибку, неточности, свободен допускать ляпы, а текст может выглядеть даже смешным. Мой нарратив не похож на уравнение, а, стало быть, человечен. Как слепец, автор движется в темноте, хотя солнце светит вовсю. Новый вариант настоящий, а потому может быть отвергнут: в прошлом найдется немало примеров, когда любая новая форма встречала противодействие.

Итак, представляю стилистически оформленную, но по-прежнему правдивую версию «итальянской сцены». Поскольку итальянский вопрос уже достиг крайней остроты, то и в этой сцене все будет до крайности обострено. Поскольку Италия – самое скучное место на земле, то и эта сцена будет воплощением скуки.

ВНИМАНИЕ

Со следующей сроки и вплоть до следующей главы, читателю будет безумно скучно. Чтобы читатель не извелся от скуки, горячо советую перевернуть несколько страниц и стразу взяться за следующую главу, хоть и не обещаю, что она будет менее скучной. Итак, все, что последует ниже, настолько скучно, насколько только можно себе представить, а кроме того, этот скучнейший эпизод явно снизит количество продаж этого романа. Так что скорей листайте вперед, советую от души.

Смеясь над Духовниками, жестокую правду пою – откуда тянется страшная, горящая золотом Тень? – бредут по сухим ветвям, хрустит под ногами хворост, томятся по воздуху жаждой, чума в эфире парит, трепещет дрожащее тело – голубоглазая собака виляет хвостом, гипс ила сковал ее лапы – цепочка шагает гуськом и тянет свинцовые гири – огромные бурдюки, в них словно налили металла, но в них только воздух чумной – гуськом к Королеве своей, плодит она белые яйца, у лона застывший самец, он станет ее пропитанием – о юные тени, глаза ваши мертвенно-бледны, Вы чаете Славы, Войны – лепечете странные звуки, потухшее древнее солнце палит бесплодную землю – ползете по влажной пещере, в глуби ее тлеет скала, скала из вулкановой лавы – звон голову разрывает и отдается от стен – но силитесь не замечать – он тянется из глубины, тяжелый, радиационный – накатит смертельной волной святая великая Церковь, волной ультразвука нахлынет, а он подтолкнет воображенье в далекие, недоступные, безбрежные закоулки мыслительной вселенной – чернота, темнота, блеклая чернь под раскаленными свинцовыми облаками, нависшими сводом отравленных сталактитов – вперед в поисках пищи для Королевы движутся муравьи, Королева-матка плодит белесые овальные яйца, лопающиеся, едва выскользнув из пульсирующего гладкого блестящего лона существа, что поглощает самца, самец выделяет в нее свою живородную жидкость – климат сменился, сменились столы, полюса – девочка говорит, что любит собаку за голубые глаза, собака больна и боится ступить на раскаленную, подернутую дымкой скалу – нагой, волосатый мужчина с померкнувшими глазами стегает хлыстом другого, несчастного и худого, что слаб, изможден и безмолвен, надломаны ребра его и глаза провалились, а из раскрытого рта сыпется струйка песка – имя мужчины, держащего хлыст, – Италия – имя несчастного, над которым заносится хлыст, – Италия – мужчина, держащий хлыст, и сам подгоняем хлыстом, – сверкает в воздухе бич, зажатый в черненькой лапке – Королева заносит его, подстегивая мужчину, но тот не чувствует хлыст, что хлещет его по спине, истекающей кровью, – он продолжает хлестать и смотрит на мокрую красную спину бичуемого – но имя матки уже не Италия – и вот, после многих, никем не подсчитанных тысячелетий, после смены сот поколений, хлещущий несчастного человек вдруг чувствует боль, чувствует, что ткань тела поддалась и лопнула под бичом – он понимает, что время смерти пришло в тот самый миг, когда она на пороге – но Джордано Бруно, точно буддийский монах, невидимый за свалкой отходов, сгорел уже, точно свеча, и пока он горел, никто не замечал, и глаза его таяли словно воск или гумор, а почерневшее тело сожрали жадные муравьи, вечно ищущие, что принести своей Матке, – сожрали и изрыгнули останки, склеив их слюной – зеленоватой жижей, скапливающейся в бурдюке, наполненном чумным эфиром; человеческие муравьи с вывернутыми конечностями изрыгают зеленую жижу – Королева получает и слизывает ее, спариваясь с новым самцом, приникшим к пульсирующему блестящему лону – из него появляются яйца – одно за другим, но спаривание продолжается – банды неуловимых террористов, одетых в обтягивающие черные водолазки, вторгаются в страну, стреляя из автоматов – их пули сотканы из картинок, вынести которые не в силах никто – осторожно, одна такая – конец – картинки эти – занесенные сжатые кулаки, синеватые комбинезоны рабочих, трудящихся на старых заводах, снопы колосьев, вздымающихся на полях, где бегают усталые счастливые дети – неуловимые призраки-террористы совершают набег на поля, расстреливая людей из закупленных в Африке калашниковых, вынутых из несуществующих деревянных ящиков и выкупленных за несуществующие американские доллары несуществующим Иди Амином Дадой через несуществующих посредников, смеющихся и бросающих в дорожную пыль далеких лесов окурки – стреляют они пулями, несущими смерть, устраивают набеги, внезапно дают очередь в воздух – очередь из тысячи тысяч невыносимых картинок: вижу убитых в Первой мировой и захороненных на холме в Редипулье – лежат они, склонив головы и непристойно выставив ягодицы, – тысячи тысяч партизан-призраков – в каждой долине по роте – мертвые, мертвые донельзя, позабытые – наводняют чужие рты, рты человекомуравьев, говорящих на таком итальянском, который не похож на итальянский даже случайно – Леонардо Да Винчи перегрызает горло свое, примостившись на склоне, спрятанном в идеальной по размерам и формам декорации Облачной горы, и пока кровь хлещет из распоротой глотки, лишенной голосовых связок, он умудряется прохрипеть последние слова: «Наблюдай и старайся изображать каждую вещь верной натуре ее, не пренебрегай изученьем, как делают стяжатели, если хочешь познать ее», – от Линкея ничто не могло укрыться даже под землей и за облаками – огромный синюшный священник с трудом переваливается через тельца печальных детей, тянущих ручки к его гениталиям – этот огромный, посиневший от натуги священник прикрывает сутаной лиловые детские лица, прижавшиеся к его ляжкам в поисках эрегированной плоти, точно плод к пуповине, – священник держит в левой руке распахнутую книгу и бормочет невнятно откровения Иоанна, он бормочет на невнятной латыни и благословляет обрученных – обрученным, как правило, велено пройти испытание – их разлучают и помещают в раздельные камеры, где на них надеваются испанские сапожки или их сажают на кол и наливают в рот морской воды – и так до тех пор, пока грешники не очистятся и не раскаются и никогда больше не сотворят греха, они творят это, дабы свершился мейозис – им торжественно вручается тампакс в форме распятия – невеста вставляет его во влагалище прежде, чем свершится венчание, а жених – в анальное отверстие, как можно глубже, и лишь затем позволено вершить церемонию – во время церемонии призраки-террористы врываются в открытую церковь и прежде, чем невеста ответит «да», убивают священника из несуществующих призрачных автоматов очередью образов-пуль – один из образов – Неопалимая Купина, твердящая: «Я тот, кто Я есть», и священник сдувается, точно воздушный шарик, и из нутра его вырываются мелкие серые гномы с огромными головами, гномы-макроцефалы, издающие протестные вопли, ибо им не нравится время, в которое они попали и из которого явились призраки-террористы – но гномы падают под градом невыносимых образов-пуль – кучи пакетов из-под соков и молока, красные машины Рено с изношенной коробкой передач, мужские борсетки из искусственной кожи, откуда усатый мужчина достает пачку сигарет известной марки, – и армии призраков-партизан тают в застывшей лаве и экскрементах огромных кукол из Виареджо, кукол с микрофонами, похожих на журналистов, – они говорят – говорят, говорят, говорят, не замолкая ни на минуту, – кудахтающий мужской баритон ударяется о кишечные стенки мужчины-Италии, хлещущего бродягу-Италию, – но Королева-Матка готова защитить от энергокризиса, пустые битумные бочки складываются штабелями – в них чумной кислород, еще более вязкий, чем нефть, – Королева-Матка запускает по миру паутину телефонных стеблей, соединяя последнее поколение человекомуравьев, вылупившихся из ее яиц, – последнее поколение самое бледное и хилое, гномоподобное и дебелое – забилось в уголок и дрожит – но бледные человекомуравьи трындят по раскинутым желеобразным сетям и выкрикивают в мир итальянские слова с ужасным американским акцентом – ревущая машина-призрак выносится на сцену и сбивает призрак Пьера Паоло Пазолини, Поэта-гомосексуалиста – но он остается стоять, где стоял, – атлетичен и бодр – он шлет привет за океан другу Аллену Гинзбергу – призрак Пьера Паоло Пазолини пишет письмо от руки, он единственный, кто еще не разучился, человекомуравьи наполняют свои бурдюки чумным кислородом – в тайном убежище блестит золотая ниша, где молча и неподвижно сидит золотой человек, он произносит: «Мне стыдно быть телом» – мудрецы былых времен сброшены с корабля современности учениками, мудрецами времен сегодняшних, скрижали испещрены примитивными грубыми формулами уровня Барби – воздух перенасыщен вирусом телефонии – Марко Тронкетти Провера засовывает в рот потомку рода Аньелли жирную куриную ляжку, и зрители (католики-банкиры и масоны) радостно аплодируют, смеясь над тем, кто опоздал на церемонию, их стрекот и кудахтанье летят к равнодушному небу, которого не разглядеть за угольным потолком темного грота, – аукционист устанавливает огромную механическую диораму, долженствующую изображать небо, на кобальтово-синем гипсокартоне проступают, точно далекие звезды, белые галогены – аукционист вертит ручку и механизм приходит в движение, плоское голубое небо крутится, крутится небо ночное – человекомуравьи шамкают ртами, откуда вырывается странная итало-американская речь, и принимаются бодро вертеться вокруг костра – сжигают книги Марсилио Фичино, но нет предела разрушенью – в церквях отчаянье и ужас – Рахаб породил Вольтера, Тирза породила Руссо, сотворив правосудие индивидов, посмеявшись над мучениками и исповедниками, заявив о праве «я», Беула и Ультро своим существованьем жестоко переиначивают виденья Свендеборга, и в Риме послушно кивают, подпитывая семенами вражды вечный жизненный цикл Королевы, которая с тех самых пор совокупляется с самцами и порождает из огромного чрева яйца человеколюдей – но в Риме послушно кивают – я не устаю лепить свою статую – хотя отчаянье разрастается, – отчаяние за себя и за Италию – и голова моя застыла над землей – хотя термиты шестьдесят лет подряд грызут и подтачивают ствол, в корнях которого виднеются разложившиеся тела, – человекомуравьи испытывают священный ужас при виде вечно живых мертвецов – после того как физическое тело умрет – многие из них останутся здесь – шаман наложит руки на новые тела, и теплые сладковатые магнитные телепатические волны потекут к нему, шаман умеет не отвлекаться на пули-образы и на хлыст Королевы-Матки – он видит тела, пожирающие сочные ростки, которые кажутся куда живее пожирающих их тел, – цветущие орхидеи исчезнут с лица земли, озерные кувшинки – о как я вас любил! – шаман вглядывается и вслушивается, а мертвые шепчут ему над телами человекомуравьев и пугают их – в эфире парят волны, создаваемые усиками Королевы, – они проникают повсюду и душат и лезут сквозь вязкие головы человекомуравьев и бледных людишек, погрязших в своем желатине, – но падает слово и падает образ, и как же сказать мне – прощай, человек? – усики Королевы метнулись стрелой – я вижу мужчину, и взорваны капилляры лица, и проступили вены – он читает Киплинга, Назыма Хикмета, Халиля Джебрана – длиннющие поэмы, рвущиеся из пропахшего спиртом рта, отпечатанные на золотых скрижалях – золотые листы, унесенные кошмарными снами человеческих муравьев, спящих с открытыми глазами и на ходу, а значит, не спящих – О, яви же нам чудо! – кричат многолетние многоножки – старики-многоножки набросились на призраков-террористов, влипли в желе, встали стеной против бледненьких юных человеческих муравьев – бледные муравьишки устали совокупляться – желе покрывает их с головой, так видят их старые многоножки – Королева смачивает воображаемой водой крохотные клешни человеческих муравьев, которые несут и несут к ней бурдюки с отравленным, чумным кислородом и желто-зеленую пену на блюде – но тонут картинки в расплавленном металле – картинки, на которых веселые люди строят из себя мексиканцев, провозглашая, что нашли лучшее средство от сна в летнюю ночь – Пророки, блаженные, кликуши появляются на огромных стеклянных экранах, висящих повсюду среди сталактитов – Позади Трона Сатаны открываются двери в Голгонуцу, город искусств и ремесел по Блейку, этакий духовный Лондон – немец-Папа, громада, в смущенье распахнул объятья в знак приветствия, с легким оскалом, потому что у него ишемия, источена в пыль червяками его чудодейная роба, от времени мхом поросла – с экранов летят кадр за кадром «Ты любишь? Любишь?». Сюжет до нелепого прост, история завораживает человеческих муравьев, кладущих голову под нож гильотины иль брошенных в ванны, стенки которых прогрызли миноги-гиганты, присосавшиеся к плоти альдегидов – сюжет до нелепого прост – незадолго до свадьбы мужчина предаст будущую супругу – но сделает это ДО, а значит, супружество не пострадало, значит, можно жениться, и он женится, в жажде узаконить фактическую, фаллическую связь – навсегда – без конца и края – человеческие муравьи подтачивают корни дерева жизни, ствол коего не из дерева, а из плоти, и тянется вверх – медленно, осторожно – нет, то не безымянный какой-нибудь ствол, но огромный удав, тянущийся по полу вдоль стены огромной ванны той самой пражской квартиры, что была, когда жили еще те призраки-террористы, когда ходили они еще в тапках и представить себе не могли, что их ждет столь странная и столь долгая жизнь – и все же образы-пули поражают нервную систему человеческих муравьев – пока Королева спаривается и плодит белесые яйца, она запускает во вселенную страшные образы – завоевание Марса, глобальное потепление, оборот полюсов – все это уже было тысячи раз – дорогой господин Павлов, позвольте поздравить вас с получением почетного итальянского гражданства, разрешите вручить вам ключи от Рима – господин Павлов, приобщите и нас своему тайному знанию – Джакомо Леопарди распят на кресте на склоне посреди огромного леса, в тонкие руки поэта, в конские стопы его вбиты проржавелые гвозди, полуслепые глаза смотрят вперед, скручено хилое тело и пахнет мочой, человекообразные муравьи собирают ее и несут Королеве, чтобы та перестала томиться от жажды – Боги встают из-за накрытых столов, опьяненные мысленным соком, – этот нектар им дарует всесилье несмолкающей речи – призрак Альдо Моро дрожит на черно-белом экране, он обращается с речью, что длится семьдесят долгих минут – «Нет у нас Кеннеди, нет!» – протестуют те муравьи, что постарше, изнуренные долгой работой по добыче еды для своей Королевы, – и тут же в них пробуждается непонятное желание что-нибудь сделать с собой, умереть – немногие выжившие припадают губами к огромным горошинам транквилизаторов – там, где просвечивает крохотный клочок земли со зреющим зерном – саранча набрасывается друг на друга, вгрызаясь в обгрызанный недотекст – сказал, и пришла саранча и гусеницы без числа; и съели всю траву на земле их, и съели плоды на полях их, но то Интеллектуальная Саранча – зерно остается на полях, потому что саранча стрекочет и верещит, вцепляясь в соседа, но не слушают стрекот человеческие муравьи – погрузившись по научению в заповеди вроде «смертный мозг окружен стеной и рвом, и Ог и Анак стерегут их; здесь засел Сатана с его паутиной» – И вот я хочу изобразить себя, дабы человеческие муравьи пожрали меня, точно хлебный мякиш – «Душа – главнейшая наша часть, и она-то и есть сам человек» – кто не познал наслаждения общения с собой, пусть представит, вспомнив любимое существо, что значит увидеть самого дорогого тебе человека – И вот я, Джузеппе Дженна, сажусь и пишу страницу за страницей роман, героем которого выступает Джузеппе Дженна, а саранча и человеческие муравьи пожирают страницы, точно вкуснейшее блюдо – и молчаливая гордость взрывается в горьких словах, что взрывают меня изнутри «Приимите, ядите, сие есть тело Мое» – мое, не его – Он умрет, не дожив до шестидесяти – желтушный, с раздутыми раком легкими, так и не бросив курить, – И когда человеческий след отпечатается на резинной розоватой земле Красной планеты – и безымянные люди в защитных костюмах взглянут на каньон, откуда пришел человек – прежде, чем впиться, точно миноги, в теплую склизкую почву новой планеты – Королева родится, и ее огромное тело будет печь бесполезные яйца, ведь лишь с появлением позвоночника и языка явится коитус, Королева поймет, что носитель семени болен, но лечить – это значит делать лишь хуже, патология пусть процветает: медленная, животная, слоноогромная – вот откуда явилась чесотка – из жутких картинок – загоняя густой желатин во все дыры бледных больных муравьев признаки-террористы поклоняются древним богам – богам Майя, Ацтеков – ивовые корзины сокровищ служат ловушкой и копятся – путь предначертан – великий путь – путь к вершинам Куско, к его пирамидам, сожранным безжалостным временем, – они им больны – но, собирая легенды, встали вдруг путники: путь преградила змея – Уроборос-гигант взлетел к небесам и себя пожирать принялся – кровь закапала с неба на счастье тех муравьев, что шагали, неся бурдюки, друг за другом – Куско ли, Марс ли, Куско ль как марсонаследник – пророк Петер Колосимо нам оставил в наследство священные книги и карты, чтоб могли мы вернуться туда, откуда мы родом, – неуверенно он произносит слова, мешая их с диалектом и раздражая слух сильным немецким акцентом, – Ты возвеличиваешься, а значит, отвергаешь все то, что по другую сторону тебя – И вдруг я замечаю человека, дрожит он и испуган – хнычет, и тянет с силой кляч вперед – его подхлестывают страшные картинки, что лезут вон из лона Королевы – вопросом задается человек – откуда тянется эта страшная тень, но тащит вперед кляч и быков – и наблюдает он, как пляшут тени, и думает, что это есть реальность, и спрашивает, где же солнце – и черви сырные набросятся на тело прежде, чем замысел вопроса форму примет – так если ты готов отвергнуть все, что по ту сторону тебя, и продолжаешь страдать, в одежды плоти обрядившись, выходит, все, что по ту сторону тебя, тебе явится – не индивидуумы, но Государства, Ячейки общества – вот кто мы, мы порождаем правила святые, нам данные во времена Церквей священных двадцати семи, – окаменев, замолкнув, в тишине (лишь ветер слышен, он вздымает розовую пыль) в ослепительно-белых скафандрах люди идут вперед по земле Марса к холодному солнцу – в два раза меньше того, что видно нам с Земли – меж тем упомянутый фильм идет на экранах во всех залах планеты «Ты меня любишь? Любишь?» – и все бегут смотреть – неведомы заброшенные шахты, покатые изгибы борозды, оставшейся от грубого металла, текущего неведомо куда, смолы фонтаны и азотнокислой соли из недр его, и древние дворцы давно разрушены, и города, и сфинксы, и всё прочее – всё стало раскаленным песком: Пал Человек, Пал Бог, и дикие равнины заполнились компостом, а мраморные горы стали пещерами опасными, куда не глянет Бог – расщебетался череп, расчирикал на птичьем языке – Но говорить на итальянском надо плавно, распевно, каждый звук спешит взорваться, с губ слететь, уйти, очистить место другим, и песнь его звучит хрустальным звоном – разбит хрусталь – магнитофон пришел на службу точной науке Великого Делителя, что суть Королева-андрогин, которая вынашивает яйца, не зная пола – все же их родит, не будучи мужчиной – оплодотворяет – и группы мелких клеток уже мечтают слиться с силлогизмом и кинуться увещевать толпу больных, лежащих неподвижно на постелях под капельницей с трубками во рту – больные силятся кричать – но звука нет – и Королева чувствует, что травма наступает, что стресс грядет – она свои скрижали создала, и нет теперь Отца, и Матери, и Архетипа – но есть она, и есть ее святые: Спа-салоны и финансовые деривативы – и место, где добро захоронить, – одним, в ночи, моля пощады и работы – Из зарослей прибрежных крыса вышла, влача по берегу раздувшееся брюхо – не крыса, а разменная монета – змея себя жрала, лилася кровь для тех, кто жаждал счастья, один, в ночи, молившись о работе, – несет река мне масла и угля, скользят по маслу баржи – подвижна и легка волна – она того коснется, кто один, в ночи, в своей квартире молит о работе – потрескавшаяся глина на дверях в его квартиру – о, если бы была работа – только нет, и нет надежды, нет мечты, желанья нет – одна лишь мысль – так дайте мне работу! – И нет работы – И нет воды, ах, если бы была – но нет скалы – а если бы была скала – вода – источник – ручеек средь скал – хотя бы звук, журчанье – но нет воды, и вечером один в своем дому, возьмет он хлеб, преломит и намажет паштетом, семь тридцать вечера, и взмоют в небеса огни петард в знак призрачного счастья. Настанет год две тысячи шестой, и один он поест, подложив под тарелку бумагу, разложив на столе из пластика белого скудный свой ужин, и в лучах тусклого желтого света упадет со стола его старая лампа, пока он решает кроссворды. И тогда он привстанет со стула и выключит желтую лампу и включит другую, что в ванне, и поднимется, и омоет он руки. Подойдет к телефону из серого пластика, родом из семидесятых, вставит палец, крутанет диск – это редко бывает – наберет по бумажке единственный номер – сыновий – и спросит, все ли в порядке, а сын его спросит, какие планы на новогоднюю ночь. И ответит старик, что плевать ему на новогоднюю ночь, что ложится он спать. И затем распрощается и наберет новый номер – дочерний – и спросит, как жизнь, и ответит, что с ним все в порядке. И потушит он лампу, и вытащит челюсть вставную и опустит в стаканчик с водой, и зальет синеватым раствором. И вспыхнет свет в маленькой спальне, и послышится легкий шорох шагов по потускневшему старому полу. Он поправит постель и откинет свое одеяло. И вдруг поскользнется, едва не ударившись лбом о кровати темное дерево. И за десять-двенадцать секунд он умрет, но пред тем он почувствует боль в самом центре груди, и выкинет левую руку, пытаясь хоть как удержаться, и так и умрет, ухватившись рукой за матрас. И изогнется рука, и сожмется кулак. Всего в метре висит на стене батарея. И весь следующий день пролежит он один на полу, и будет верещать телефон, и будут гудки, но не будет ответа. И на следующий день его сын, его дочь вскроют чертову дверь и увидят, что свет не потушен, и темная тень в коридоре от света из спальни, и с криком «О, папа!» метнется в комнату сын, самым первым вбежит он в проем – но ничего не увидит, не сразу заметит он бледную пятку, прильнувшую в светлой стене за кроватью, и так обнаружит он труп.