Он вновь услышал предостерегающий голос, прозвучавший откуда-то из глубин памяти и напомнивший ему о далёком детстве, когда он играл на клавесине, который теперь сравнивал с увеличенной в размерах доской для рубки мяса.
А сказано ему было следующее: «Тебе никогда не удастся превзойти великого создателя ораторий Генделя. Не забудь также имя величайшего оперного композитора. Вспомни Моцарта».
Но барон фон Браун упорно настаивал на своём, а секретарь придворного театра господин фон Зоннляйтнер не только обнаружил вместе с Трейчке нужный текст, но ещё и переработал его, Написан он был французом по имени Буйи, на музыку его положил сам месье Гаво[68], и постановка уже с успехом прошла на сценах многих театров. В свою очередь, итальянец Фернандо Паэр также обратился к этому либретто. В его варианте опера называлась «Леонора», Гаво назвал своё произведение «L’amour conjugal» — «Супружеская любовь». Зоннляйтнер и Трейчке дали ей название «Фиделио».
Но «Леонора» ему гораздо больше нравилась. Когда-то в Бонне он обещал юной Леоноре написать в её честь увертюру. С тех пор минула чуть ли не вечность. Неужели это случайно совпало?
Впрочем, тогда Элеонора упомянула имя Монсиньи, а по сравнению с этим Голиафом в музыке он выглядел Давидом[69], но только без пращи и камня.
Тут на пороге возник Цмескаль. Доброго славного сибарита явно мучило любопытство, но начал он очень официально и, по обыкновению, довольно брюзгливым тоном:
— К сожалению, вы не ходите в церковь, господин ван Бетховен, и тем самым лишаете себя великолепного зрелища. Недавно в соборе Святого Стефана состоялось венчание Джульетты Гвичарди с графом Галленбергом, но это ещё не всё...
— Ну говори же...
— Во время торжественной церемонии исполняли музыку графа, что было воспринято как небесная кара.
— Меня это не интересует.
— А я думал, ты придёшь в ярость и из ревности перережешь ему горло. С каким бы удовольствием я посмотрел на его муки. Да, и ещё: по моему настоянию Лобковиц усилил состав оркестра, который будет исполнять твою симфонию. Только он просит узнать, когда ему доставят партитуру.
— Выходит, Лобковиц полагает, что «Героическая симфония» предназначена именно ему? По-моему, его сиятельство заблуждается.
Чуть позже он вышел на улицу, сразу окунувшись в словно ожидавшую его темноту. Бог с ней, Джульеттой, но почему так долго нет писем от Жозефины?
Никак у него не получалось закончить «Фиделио». Наконец Бетховен разорвал в клочья наброски и почувствовал, что освободился от чего-то непонятного, упорно завлекавшего его на ложный путь.
Между тем накануне вечером он взялся за работу в превосходном настроении. Из Шотландии, точнее из Эдинбурга, пришло послание от издателя, выразившего интерес к его композициям. Он предлагал ему положить на музыку шотландские народные песни.
Ничто не изнуряло его так, как бесполезный труд. Ну где, где его ошибка, что мешает ему продвинуться дальше?
Но было бессмысленно и дальше ломать над этим голову, ведь в искусстве нельзя ничего достигнуть с помощью математических методов. Он ещё раз усталым взором пробежал строки либретто.
Любовь, брак, верность, жена, готовая пожертвовать собой ради мужа...
До глубины души трогательная история, но для него не более чем упражнения по теории композиции.
Цмескаль! Вот кто ему сейчас нужен!
Ноты Третьей симфонии, именуемой «Героическая», ему недавно принесли от копииста. Посыльный просто сиял от радости...
Он же был очень мрачен, но преодолел себя и внимательно просмотрел два увесистых манускрипта. Цмескаль должен отнести их Лобковицу — непонятно, впрочем, откуда у этого транжиры с княжеским титулом такой жадный интерес к его творениям. Его никак нельзя объяснить страстной любовью к музыке. Князь прекрасно знал, кого именно прославляла и воспевала симфония, но это его нисколько не смущало. Если за деньги можно купить любовь прекрасных женщин, и породистых, неизменно побеждавших на скачках лошадей, и дорогие картины, то почему бы не купить выдержанную в совершенно новом духе музыку, пусть даже она посвящена тому, кто обрёк на гибель это полубезумное общество. А может быть, он просто не хотел уступать другим бездумно тратящим огромные деньги богачам — графу Разумовскому, например, или банкиру Вюрцу? Правда, ходили слухи, что Лобковица вскоре объявят недееспособным, и, возможно, именно поэтому он как бы стремился успеть первым связать своё имя с новой симфонией, тем более что другой манускрипт вскоре наверняка отправится в Париж.
Титульный лист оставался чистым. Так кому же посвятить её?
Ослепительно белая бумага неудержимо манила, и он даже выдавил на лице улыбку. Он вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком, пожелавшим доказать своё умение рисовать или писать. Правда, в данном случае у него был гораздо более торжественный повод. Он на мгновение задумался, а потом вывел на листе: «Посвящается Бонапарту».
Буквы получились очень чёткими, и как-то захотелось добавить ещё что-нибудь. Знаменосцу свободы?
Нет, слишком витиевато, а тут требуется скромность. Речь идёт о слишком грандиозном деле. Какой, впрочем, наилучший девиз искусства?
Брату рода человеческого? Нет, слишком расплывчато и сентиментально.
Нужно подождать, пока в голову придёт нужная мысль.
Чтобы внести хоть какую-то ясность, он поставил на листе свою печать: «Людвиг ван Бетховен» и вспомнил, что по-итальянски его имя звучит «Луиджи». Так звали брата полководца, одержавшего столько побед в Верхней Италии.
Бонапарт и Бетховен. Вот два краеугольных камня. Остальное имело второстепенное значение, хотя...
Оба внушительных манускрипта лежали на рояле, он сам сидел неподвижно, зажав в пальцах гусиное перо. Почему-то вспомнились юность, детство, в котором было так мало радостей и так много горьких переживаний...
Каинова печать на его смуглом лице, неуклюжая фигура, крупные оспины... Поэтому сверстники, конечно, избегали его. А тут ещё отец-пьяница, лишённый родительских прав. Но даже будь Иоганн ван Бетховен совершеннейшим трезвенником, всё равно его сыну уготовано место среди «плебейского сброда». Пришлось проделать очень долгий путь, прежде чем он умом и сердцем осознал, что у этих людей тоже есть знамя, здесь, в тёмной комнате — Бетховен положил руку на партитуру, — оно, как на ветру, на штормовом ветру, развевается от его дыхания.
Составленное в Хейлигенштадте завещание лежало в секретере. Вывод врача был подобен граду шрапнели, но теперь он рассматривал завещание только как своего рода предупреждение в надежде, что такие минуты слабости больше не повторятся. Жозефина! Их жестоко разлучили, но здесь тоже далеко не всё так просто, как дважды два. Но вернёмся к Бонапарту. Бернадот подчёркивал, что триколор — это цвета свободы, равенства, братства. Но почему, почему его, Бетховена, друзья воспринимают его страстную приверженность французскому знамени как причуду, как признак сильного переутомления.
«Маленький капрал». Так солдаты любовно называли Бонапарта, несмотря на его генеральский мундир и звание Первого консула. Ведь он по-прежнему оставался для них просто капралом, по-товарищески спавшим с ними у лагерных костров и точно так же, как они, кутавшимся в шинель под холодными звёздами или густыми хлопьями снега. Главное, что он был скромен и по-человечески относился к солдатам.
Так, может быть, отразить в посвящении именно эти его качества?
Риз вбежал в комнату и, отдышавшись, крикнул прямо с порога:
— Срочная... депеша... из Парижа, маэстро!.. Бонапарт стал императором.
— Кто?.. — Бетховен удивлённо наморщил изъеденный оспинами лоб.
— Он именуется теперь Наполеоном Первым. Франция больше не республика. Он сам себя провозгласил императором.
— Не нужно так глупо шутить, Фердинанд. — Смуглое лицо Бетховена даже посерело. — Тем более что вы выбрали крайне неудачный момент. Только что мне принесли копии симфонии. Вы можете сравнить их с оригиналом.
